И вновь гостиная, в которой время течет тихо, спокойно. И не хочется думать больше ни о чем другом, как о уединении. Юноша из Бристоля, которому я давал уроки и который приходил дважды в неделю, чтобы, запинаясь, бормотать с трогательным акцентом фразы «Прокаженного из Аосты»[24], отбыл обратно в Бристоль, так и не выучившись правильно произносить мое имя. Он был единственным в городе, кто знал, как меня зовут. Даже для моего приятеля, торгующего книгами, я просто съемщик виллы Флоранс, болтливый клиент, которому что-то не по душе в викторианских романах.
Никто из тех, кого люблю я и кто любит меня, никто из тех, что мне пишут и обо мне думают, – никто не может в точности знать, где я, никто не может представить, что меня окружает и какова теперь моя жизнь. Никто не обращает на меня внимания в толпе, куда я порой захожу, никто на пляже, на пирсах. И часто я чувствую себя до такой степени безвестным и от всего отрешенным, что, кажется, стал невидимкой. Я словно «развоплотился, торжествую теперь, умерев»[25]. Если для нас так ценно все, что с ней схоже, получается, смерть сладостна?
Из комнат не доносится ни малейшего звука, однако я знаю, что в доме обитает еще и женщина. Всякий раз, когда у меня была прислуга, я чувствовал себя лучше. Женщина в моем доме, женщина, подчиняющаяся мне, мужчине, недостойному ею повелевать, – вот что удивляло меня беспрестанно. Даже старая Грация, забиравшая у меня одежду для своего зятя; даже толстуха Ампаро, от которой нестерпимо пахло, когда было очень жарко; даже страшная Мария, костерившая меня перед гостями, – даже эти не смогли вселить в меня мысль, что давать женщине поручения – это естественно. Вероятно, к тридцати годам я научился вести себя так, чтобы меня уважали и как-то обслуживали, но все ж не избавился от прежнего бестолкового донкихотства. Это женское повиновение приводит меня в такое же замешательство, что и высочайшая умудренность, – мне кажется, что выплачиваемое мною жалованье никак не может соответствовать выполненной работе, что я получаю что-то даром, бесплатно, – быть может, речь здесь как раз об испытываемом ко мне уважении или о том, что другой человек должен думать и делать, сообразуясь с чужой для него жизнью (зажигать огонь, готовить еду), и в результате слышишь простые слова: Breakfast is ready, sir.
Что ж, со своей стороны я стараюсь этим дарам соответствовать. Прежде всего, следует делать как можно меньше замечаний, правда, их все равно получается слишком много; никаких вольностей, особенно с хорошенькими молодыми девушками, как Оливия; никаких комплиментов, даже тогда, когда случай располагает, – тогда все приличия соблюдаются, стыдливости и целомудрию оказывается должное уважение; и никаких поручений, внушающих отвращение, никаких бесполезных просьб.