– Чего же ты хочешь, девочка?
Она играла в мяч, и тот перелетел через ограду. Не мог бы я пойти отыскать его в зарослях?
Я усаживаю ее в кресло и радостно бегу в сад: наконец-то я могу кому-нибудь услужить, впервые с тех пор, как уехал бристоль ский юноша, которого я учил (с помощью Ксавье де Местра) французским словам.
И маленькая девочка, пользуясь тем, что осталась одна, сразу же надувает большой, красивый, блестящий пузырик слюны, то выдыхает воздух, толкая пузырик меж губ чуть повыше, то вдыхает, почти проглатывая слюну, чтобы новый блестящий пузырик получился еще больше, еще красивее. Но когда я вдруг возвращаюсь, застигнув ее врасплох, ей становится стыдно, пузырик лопается, роняя на исписанную мною страницу каплю драгоценнейшего бальзама.
– Не могу его отыскать.
Она удивленно глядит, повернувшись ко мне лицом, чуть вытянутым, напоминающим по форме миндаль; такие же, слегка удлиненные очертания и у рта, глаз, ушей. Голова чуть откинута назад, словно под весом коротких и плотных тугих темных косичек, напоминающих ручки корзины, сплетенные будто специально, чтобы удобнее было носить ее все время с собой. Серые глаза широко раскрыты.
– Ой, правда?
У меня хватает сил только на то, чтобы повторить:
– Не могу его отыскать.
Она думает, потом говорит с серьезным видом:
– Может, он застрял меж веток плюща на стене?
Об этом я как раз не подумал. Возвращаюсь в сад, она медленно идет следом, прирученная степенная фея. Наконец она замечает мяч, я его достаю; однако мячик весь в паутине, и нужно снова зайти в дом, чтобы Оливия его вытерла.
– Как вас зовут, моя дорогая… – Я запинаюсь: а можно сказать «моя дорогая» ребенку двенадцати лет, которого видишь впервые? Исправляюсь: – Мое дорогое дитя?
– Гвенни. – Она сразу заулыбалась, словно в вопросе или ответе было что-то смешное.
И я тоже ей улыбаюсь, но глупо, в отчаянии, как маленький мальчик, который хочет с нею играть, но ему мешает нелепый недуг. Мой нелепый недуг непростителен, и состоит он в том, что я – взрослый.
Однако она прекрасно поняла, что я хотел сказать, поскольку, улыбаясь, смотрела мне прямо в лицо. Ах, как бы мне хотелось взять ее за косички, как берут щенка за загривок, и посадить к себе на колени. Но это причинит ей боль и вдобавок перепугает.
– Вы – дочка соседей?
Она отвечает «да» и глядит на меня, все еще улыбаясь. Оливия возвращается с вытертым начисто мячиком, и Гвенни, поблагодарив нас, уходит. А мне так хотелось, чтобы она еще побыла со мной какое-то время, хотелось напоить ее чаем, угостить клубничным вареньем. Я не осмелился ее пригласить. И вот я снова чувствую себя бедным старым холостяком, довольствующимся тем, что может издалека любить чужих детей. И снова я буду мечтать, как прежде, и в мыслях вернусь в городские сады, поближе к школьным дверям, к «детским уголкам» на пляжах; буду мечтать о маленькой Гвенни, которая живет где-то рядом и которой я отдам всю свою жизнь, которая будет моей дорогой девочкой и свидетельницей моего бытия, моим вожатым и моей Дамой. Некоторые из девочек порой меня понимают и подходят поближе. Я знал великую дружбу и даже влюбленность! В садах Кенсингтона и в жалких скверах вокруг Коммершиал-роуд, где играют в пляж на куче песка во дворе за оградой, перед высокой дощатой стеной, покрашенной в черный цвет и изображающей Океан. С давних пор беседы со взрослыми меня удручают и отдаляют от самого себя, я радуюсь встречам лишь с самыми застенчивыми маленькими мальчиками и самыми кроткими маленькими девочками. Мне бы хотелось, чтобы жизнь проходила в окружении таких вот детей, чтобы вся она прошла пред их взорами. Но за ними приходят матери, и они удаляются, не оборачиваясь, оставляя меня одного.