На каждом этаже отеля был длинный центральный коридор с рядами комнат по обеим сторонам. Этажи были абсолютно идентичными, с коричневыми коврами и бежевыми стенами, а комнаты были расположены вдоль коридора в одной и той же последовательности. В отеле было два больших лифта из нержавеющей стали – они медленно опускались и поднимались, безостановочно открываясь и закрываясь в вестибюле, где на простых красных диванах часто сидели постояльцы, завороженные этим бесконечным повторением: вот за группой людей закрываются одни двери, и вместе с тем открываются другие и выпускают новую группу. Иногда на верхних этажах, когда в номерах шла уборка, двери в них оставались открытыми, и было видно, что все они одинаковые, с тем же коричневым ковром и блестящей мебелью из клееной древесины и с тем же видом на соседние многоэтажки с зашторенными окнами. И всё же, когда кто-то из гостей открывал свой номер, прикладывая к двери пластиковую карточку, нечто в манере его поведения давало понять, что он подсознательно верил, что его номер будет особенным и отличным от всех других. Горничные носили белые фартуки и работали весь день напролет, монотонно двигаясь туда-сюда по коридорам и вверх-вниз по этажам. Они разносили большие пачки накрахмаленного белого постельного белья в полиэтиленовой упаковке, которые оставляли сложенными в коридорах, пока работали в комнатах, так что коридоры иногда выглядели как пустынная местность, где только что выпал снег.
Внизу у стойки регистрации висел большой телевизор, вокруг которого стояли диваны; иногда группа мужчин задерживалась здесь, чтобы посмотреть несколько минут футбольного матча или «Формулы-1». Когда же начинались новости, мужчины обычно расходились, так что ведущий убедительным тоном обращался в пустоту. Прямо напротив, по другую сторону больших окон, была зона для курения, где, будто отражение группы у телевизора, толпилось еще больше мужчин и время от времени несколько женщин. В этих двух местах, как правило, перед мероприятием или ожидая автобус в ресторан, собирались и мы, и тогда наличие огромных стеклянных панелей между одной группой делегатов и другой – каждая может видеть, но не может слышать другую, – казалось, говорило что-то об искусственности нашего положения. Чуть дальше перед отелем стояла скамейка, с которой открывался вид на припаркованные машины; она, казалось, была местом уединения, несмотря на то что стояла ровно напротив окон и была прекрасно видна изнутри. Люди на диванах находились не более чем в двух футах от человека, сидящего на скамейке, и его затылок можно было рассмотреть в деталях. Тем не менее, когда кто-то садился на эту скамейку, было понятно, что человек хочет побыть один или хочет, чтобы к нему подходили с осторожностью и не целой толпой: в таких обстоятельствах мог начаться более тихий и долгий разговор, чем те, в которых участвовала вся группа. Кроме того, на скамейке люди часто звонили по телефону, разговаривая на всех возможных языках, кроме английского, который обычно был валютой общения.