Я была удивлена такой оценкой деятельности Луиша: раньше София говорила о писателях-мужчинах совсем иначе, отмечая, что они, как правило, затмевают ее саму, и я спросила, какие это темы.
Семейная жизнь, сказала София очень серьезно, и повседневная жизнь городских окраин: обыкновенные мужчины, женщины и дети, которые в них живут. Это те темы, снова повторила она, которые многие считают ниже своего достоинства; они стремятся писать о фантастическом или о чем-то выдающемся, гонясь за общественно значимыми темами в надежде – она даже не сомневается – тем самым повысить собственную значимость. И всё же Луиш разбил их всех наголову своей простотой, честностью и уважением к реальности.
Я пишу о том, что знаю, сказал Луиш, пожимая плечами и смотря через наши головы на что-то вдалеке.
Он скромничает, сказала София, звонко рассмеявшись, потому что беспокоится, что если станет высокомерным, то предаст тот мир, о котором пишет. Однако на самом деле он придал ему новое достоинство, уникальное в нашей культуре, в которой разделение между богатыми и бедными, молодыми и старыми и особенно между мужчинами и женщинами кажется непреодолимым. Мы живем практически c суеверным убеждением в наших различиях, сказала она, и Луиш показал, что эти различия – не результат какой-то священной тайны, а всего лишь следствие недостатка сочувствия, которое, если бы оно у нас было, позволило бы нам увидеть, что на самом деле мы все одинаковые. Именно благодаря сочувствию, сказала она, Луиш получил всеобщее признание, так что, я думаю, ему стоит гордиться собой, а не стыдиться того, что его хвалят.
Пока она всё это говорила, Луиш стоял с самым несчастным видом. Он ответил на ее слова глубоким молчанием, которое длилось до тех пор, пока организаторы не позвали нас в автобус, подъехавший к отелю. Мы ехали по широким, пустым дорогам, бледные бетонные поверхности которых растрескались и заросли сорняками; автобус сначала кружил в странном, безлюдном ландшафте бескрайних пристаней, глыбообразные, непроницаемые очертания которых простирались так далеко, насколько хватало глаз, а затем снова вернулся в хаотичное переплетение захудалых улиц на другой стороне. День был серым и ветреным, небо висело низко, так что те места, где появлялись следы человеческого присутствия, имели измученный и подавленный вид: навесы ресторанов и магазинов хлопали на ветру, вдоль тротуаров летел мусор, ветер поднимал в воздух локоны дыма с уличных мангалов, рассредоточенные группы пешеходов, хватаясь за сумки и пальто, устремлялись вперед, склонив голову. Когда мы выехали на улицу, на которой был ресторан, она оказалась перекрыта: дорога за день была полностью перекопана и теперь представляла собой ров, обозначенный оградительной лентой, которая трепетала и щелкала на ветру. Автобус вырулил на соседнюю улицу, а затем сделал несколько медленных поворотов, пока пассажиры обсуждали внезапно начавшееся строительство и в итоге оставили эту тему, покачивая головой и смиренно пожимая плечами. В конце концов водитель нашел место неподалеку от ресторана и выпустил нас; кто в одиночестве, кто группами, мы двинулись туда, где только что были. Мы прошли мимо бетонной парковки, окруженной ветхими, расписанными граффити зданиями, где лавровые деревья начинали цвести красными колосовидными цветами. Откуда-то неподалеку вместе с порывами ветра доносилась странная музыка: кто-то играл на дудочке или на флейте, и вскоре мы смогли разглядеть мальчика с инструментом у губ, выглядывающего из заросших кустами руин стены, расписанной граффити.