В кровати он впал в состояние, которое поначалу казалось депрессией: стал тихим и вялым, почти не проявлял ни к чему интереса, затем последовал период злости и недовольства, который, хоть и отличался от первого, был так же плох. Пока он был недееспособным и находился вне поля боя, факты его жизни стали для него гораздо яснее. Одним из таких фактов было то, что отец редко звонил или приезжал к нему; другим – что мать не отходила от его кровати. Однажды утром, сказала она, я пришла в его комнату с завтраком на подносе. Я работала с шести утра, потому что в этот день мне нужно было сдать текст, и не успела еще сходить в душ и причесаться. На мне были очки и самая старая одежда, я была не накрашена, и он взглянул на меня из кровати и сказал: мама, ты так безобразно выглядишь. И я ответила ему: да, вот так я иногда выгляжу. В иных случаях на мне макияж и опрятная одежда, и я выгляжу красиво, но я бываю и такой. Я могу не всегда нравиться тебе, сказала я, но я настолько же настоящая сейчас, как и в любое другое время.
Она замолчала и посмотрела в окно в сторону парковки, где другие делегаты ждали автобус. Ветер развевал их волосы и трепал одежду так, что она плотно облегала их тела.
Когда он встал с кровати, продолжила она через некоторое время, он стал более тихим и задумчивым и даже достойно принял новость о том, что не сможет заниматься спортом по крайней мере еще год. В каком-то смысле я благодарна его травме, сказала она, хоть на тот момент и думала, что это последняя капля и моим неудачам нет конца. Казалось таким несправедливым, сказала она, что его отец разъезжает в спортивной машине и развлекается со своей девушкой на вилле на берегу океана, а я торчу в крошечной квартирке в своем родном городе с больным ребенком и матерью, которая звонит мне пять раз в день, чтобы сказать, что это всё моя вина, потому что после замужества я была слишком прямолинейной и продолжала работать. В этой стране, сказала она, единственная власть, которую признают женщины, – это власть раба, и единственная справедливость, которую они понимают, – рабская фаталистическая справедливость. По крайней мере, она любит моего сына, сказала она, хотя я заметила, что люди, которые любят детей больше всего, часто совсем их не уважают.
В вестибюль зашел высокий, крупный хмурый мужчина и встал неподалеку от нас, уставившись в телефон. У него были густые черные кудри, черная борода и широкое, одутловатое, неподвижное лицо – он выглядел как гигантская, изрытая оспинами скульптура римской античности. Когда София заметила его, ее лицо просияло, и она быстро подалась вперед, чтобы дотронуться до его плеча, но он медленно, с явной неохотой оторвал взгляд от экрана, и его большие, немного печальные глаза еще какое-то время пытались определить природу вмешательства. София быстро и переливчато заговорила с ним на родном языке, а он отвечал медленно и звучно. Он стоял совершенно спокойно, в то время как она очень оживилась: она постоянно меняла позу и, пока говорила, активно жестикулировала. Ростом он был намного выше, чем она, и держал голову прямо, так что, когда он смотрел на нее сверху вниз, его глаза казались полузакрытыми, и создавалось впечатление, что он то ли скучает, то ли заворожен разговором. Спустя некоторое время она повернулась ко мне и, снова положив руку на его плечо, представила его как Луиша. Он наш самый важный современный писатель, добавила она, а он в это время поднял голову еще выше, и его глаза чуть не закрылись совсем. За свою последнюю книгу он получил в этом году все пять самых крупных литературных премий. Это была сенсация, сказала она, потому что Луиш пишет о темах, которые другие писатели-мужчины не удостаивают своим вниманием.