Работа, которую я делаю, сказала она, неотрывно смотря на меня своими ясными, миндалевидными, бледно-голубыми глазами, во многих отношениях поверхностна, так как она предполагает, что на меня смотрят, и отчасти я получила ее потому, что умею манипулировать своей внешностью. У меня есть партнер, с которым мы ведем программу, и от него не требуется выглядеть привлекательно, но меня нисколько не интересует этот пример неравенства. Что меня интересует, так это власть, сказала она, а власть красоты – полезное оружие, хотя слишком многие женщины пренебрегают им или используют его не по назначению. Мое образование связано скорее с визуальными искусствами, нежели с писательством, сказала она, потому что именно здесь определяется эта политика и в основном происходят битвы за жизнь, сказала она, и здесь природа мужского превосходства обнажена до предела. Какое-то время, будучи студенткой, я подрабатывала натурщицей на факультете искусств, сказала она, отчасти чтобы заработать денег, отчасти чтобы вывести тему женского тела на свет, потому что мне казалось, что, даже одеваясь, я способствую тому, чтобы тайна укрепилась под моей одеждой и сплела сеть порабощения, в которой позже я могу застрять. Я изучала историю искусств, сказала она, и писала диссертацию об английской художнице Джоан Эрдли, чье положение поразило меня как пример трагедии женской власти, хотя совершенно в ином ключе, нежели положение Луиз Буржуа или поэтессы Сильвии Плат, остающейся для всех нас напоминанием о той цене, которую можно заплатить за исполнение собственного биологического предназначения. Джоан Эрдли спряталась на крошечном острове у побережья Шотландии, сказала она, и документировала ярость природы, отвесных скал, буйного моря и неба; казалось, она всегда подбиралась к самому краю какой-то невыразимой жестокости или неистовства, будто пытаясь найти край света. Какое-то время она провела в Глазго и рисовала беспризорных детей, чью бедность и угнетающую жизнерадостность она не могла наблюдать без некоторой сентиментальности: она рисовала их как одержимая и, кажется, углублялась в их жизнь, как Дега, который влился в мир своих балерин, сказала она, с той лишь разницей, что Джоан Эрдли не была мужчиной, и потому ее видение казалось настораживающим и странным, а не знакомым и полноправным. Кроме того, она рисовала и взрослых людей, которых встречала на улицах или в ночлежках трущоб Глазго, и, опять же, делала это так, как некоторые известные художники-мужчины. На одной из картин Эрдли, сказала она, изображен спящий голый мужчина: он лежит на боку, его серое, угловатое, истощенное тело полностью обнажено, комната тоже безнадежно серая, а кровать узкая и неудобная, как гроб. Эта картина, сказала она, не похожа ни на какую другую, нарисованную женщиной, из тех, что я видела, и отчасти из-за своего большого размера она будто отражает самый мрачный взгляд на жизнь, так что практически преуспевает в том, чтобы опровергнуть всю традицию изображения женщин в подобных позах, созданную мужчинами. Пафос этого спящего тела, сказала она, отсутствие всяческой надежды или возможности, производит шокирующий эффект, и действительно, эта картина вызвала в свое время скандал из-за схожести человека на ней с жертвами концентрационных лагерей, с изображениями которых мир познакомился несколькими годами ранее. И всё-таки, несмотря на скандал, – который странным образом привел к тому, что перед дверью Эрдли выстроилась очередь из мужчин, предлагавших себя в качестве натурщиков, – ее творчество остается непризнанным, а ее одинокая жизнь, в которой, насколько я могу судить, не было секса и тем более детей, закончилась после мучительной болезни в возрасте сорока двух лет. Это была жизнь без иллюзий, сказала она, и мне кажется, что женщина всё еще не может жить без иллюзий, потому что мир просто уничтожит ее.