Таким образом, моя приверженность своему народу, миллионам южноафриканцев, которых я никогда не узнаю и никогда не встречу, нанесла ущерб моим отношениям с теми, кого я знал лучше всего и которых больше всего любил. Это была простая и одновременно ужасная истина. Это было похоже на тот драматичный для всех момент, когда маленький ребенок спрашивает своего отца: «Почему ты не можешь быть с нами?» – а отец должен произнести в ответ ужасные слова, которые застревают у него в горле: «Есть и другие дети, такие же, как ты, их очень много».
Я не родился с жаждой быть свободным. Я уже родился свободным, свободным во всех отношениях, какие только мог знать. Я был свободен бегать по полям возле хижины моей матери, свободен плавать в чистом ручье, протекавшем через мою деревню, свободен жарить маисовые початки под слабым светом звезд и ездить верхом на широких спинах медлительных быков. Пока я слушался своего отца и соблюдал обычаи своего племени, меня не беспокоили законы человека или Бога.
Я только тогда начал понимать, что свобода моего детства была иллюзией, когда обнаружил в юности, что у меня уже отняли мою свободу – и вот именно тогда я начал жаждать ее. Сначала, в студенческие годы, я хотел свободы только для самого себя: скоротечной свободы оставаться на улице по ночам, читать то, что мне нравится, и идти туда, куда я захочу.
Позже, оказавшись в Йоханнесбурге, будучи молодым человеком, стремился к основным проявлениям свободы: к реализации своего потенциала, возможности зарабатывать себе на жизнь, вступить в брак и создать семью – то есть к той свободе, которую нормальному человеку нельзя запрещать в нормальной жизни.
Однако спустя некоторое время я постепенно понял, что лишен свободы был не только я один, мои братья и сестры также не были свободны. Я понял, что дело заключалось не только в моей личной свободе, которая была ограничена, но и в том, что свободы были лишены все те, кто выглядел, как я. Поняв это, я присоединился к Африканскому национальному конгрессу, и именно тогда жажда своей собственной свободы превратилась для меня в еще более острую жажду свободы для моего народа. Именно это стремление к обеспечению свободы для моего народа, его жизни с чувством собственного достоинства повлияло на всю мою жизнь, превратило робкого, стеснительного молодого человека в смелую личность, заставило законопослушного адвоката стать преступником, превратило любящего семью мужа в человека без дома, заставило любящего жизнь человека жить как монах. Я не более добродетелен или самоотвержен, чем любой другой человек, но я осознал, что не могу наслаждаться той выхолощенной и ограниченной свободой, которая мне была позволена, зная при этом, что мой народ не был свободен. Свобода неделима: цепи на любом из моих собратьев были цепями на всем народе, цепи на всем моем народе были цепями на мне.