Человек, который предстает перед нами при чтении писем Леопольда Моцарта, — это человек со специфически буржуазными взглядами, чьи ум и проницательность часто противоречат его озлобленности, черным депрессиям, паническому страху и мукам совести. Непростой человек. Он исповедовал доктрины Просвещения, а после неожиданного выздоровления дочери от тяжкого недуга сразу же заказал в различных церквях Зальцбурга ряд месс, которые он, должно быть, в страхе обещал святым во время ее болезни. Он был рационалистом в духе своего времени и в то же время склонялся к вере в чудеса в духе церкви, которой он оставался верно предан. Свой план концертного турне с двумя детьми он оправдывал открыто антипросветительским утверждением, что он обязан «возвестить миру о чуде, которому Бог судил родиться в Зальцбурге»:
Этот поступок я задолжал Богу Всемогущему, а иначе я был бы самой неблагодарной тварью: и если я когда-то обязан убедить мир в этом чуде, то именно сейчас, когда всё, что только называется чудом, высмеивают, а все чудеса опровергают[45]. В отношениях с сыном Леопольд, похоже, тоже был не в ладу с самим собой. Его мучило чувство вины, и он часто колебался между тем долгом, который он сам себе избрал и который наполнял смыслом его существование, — посредством неумолимой дисциплины и труда сделать из сына что-то «великое», — и состраданием к ребенку, в котором у него не было недостатка.
Выдержка из другого письма ясно это показывает:
Бог (слишком добрый ко мне, нехорошему человеку) дал моим детям такие таланты, что, не думая о долге отца, я был бы склонен пожертвовать всем ради того, чтобы их хорошо взрастить. Каждое мгновенье, которое я теряю, потеряно навеки. И если я когда-либо знал, как драгоценно время для юности, то я знаю это теперь. Вы знаете, что мои дети приучены к труду: если бы они привыкли к праздности под предлогом, что один мешает другому, то вся моя постройка рухнула бы; привычка — это железная [рубашка], и вы сами знаете, как многому мои дети, особенно Вольфгангерл, должны научиться[46].
Однажды Леопольд заметил, что хотел бы быть не только отцом своего сына, но и его лучшим другом[47]. В то же время он с помощью искусства аргументации, которым владел гораздо лучше, всегда заставлял сына делать то, что считал правильным. Сам он учился у иезуитов. Модели, которые он запомнил из собственного воспитания, в определенной степени помогали ему в обращении с собственными детьми. Будучи просвещенным человеком, он не бил их. Суровость палки, от которой он их избавил, он заменил суровостью интеллекта, который был не менее эффективным — и не менее болезненным — средством поддержания дисциплины. Короче говоря, он обладал свойственной многим педагогически одаренным рационалистам способностью: с помощью холодной логики безличных аргументов и собственных более обширных познаний добиваться того, чтобы воспитуемые починялись воле воспитателя.