От братьев и сестер ребенок может узнать, что он не таков, как ребенок, который родился раньше или позже него, как ребенок, которого еще могут кормить грудью, или ребенок, который может сосать большой палец, – между братьями и сестрами есть различия. Мы могли бы сказать, что это устанавливает контекст, в котором ребенок создает символические уравнения (Segal, 1986): двое непохожих – новорожденный и ребенок, начавший ходить, – одинаковы в том, что они сиблинги и дети. Но наличие сиблингов указывает на то, что все обстоит, скорее всего, иначе: достижением является отход от восприятия всех племенных лошадей идентичными к тому, чтобы увидеть, что каждая из них отличается, даже если при разведении используется одна и та же сперма. Есть приказы и запреты: вы должны любить своего соседа/ брата, как самого себя, и не убивать его (Каин и Авель). Однако ваша любовь не должна быть сексуальной.
Истерик никогда не признает невозможность партеногенеза. Он продолжает «рожать», использовать свое тело по-настоящему, чтобы не потерять и потом репрезентировать его. Таким образом, его тело не репрезентировано и не символизировано (David-Menard, 1989). Когда руку охватывает истерический паралич, сердце имитирует сердечный приступ, зрячий глаз слепнет, это означает, что эти органы или части тела не были символизированы и потому они могут использоваться для бесчисленных конверсионных симптомов. Ребенок, который утверждает, что его «живот страдает от головной боли», находится на полпути к знанию, что его голова может быть репрезентирована в слове. Часть тела может быть репрезентирована только тогда, когда известно, что ее там не может быть. Игры в прятки имеют решающее значение в приобретении этого знания. Но вера в то, что человек может родить как и когда он этого хочет, является лишь компенсацией детского страха, что если он не всемогущ и не «всетворящ», у него ничего нет. Взрослый истерик не оплакивает ребенка, которого он не мог иметь в детстве, вместо этого он разыгрывает получение этого ребенка. Истерик во всех нас может ошибочно использовать бинарную половую репродукцию, потому что мы хотим быть и женщиной, и мужчиной, но он делает это, чтобы скрыть более глубокую дилемму – как он может существовать, если в мире есть кто-то, похожий на него?
Ребенок хочет родить ребенка от себя; в своей фантазии он производит свою собственную реплику и играет в нее вместе со своими братьями и сестрами. Растения размножаются вегетативно, очаровывают оплодотворенные и неоплодотворенные яйца, которые выглядят одинаково, и птенцы появляются не от родителей, а из внешней оболочки, подобно динозавру Марион (глава 2); листья падают осенью и снова распускаются, как дети, убитые в игре, встают после того, как падают замертво. Очень неохотно ребенок согласится отказаться от этого восприятия, чтобы допустить, что в настоящее время и, следовательно, навсегда потеря может быть абсолютной. Однако есть много доказательств того, что дети могут понять смерть довольно рано (Боулби – см. главу 7). Вагоновожатый прочувствовал и усвоил этот опыт: никто не признает, что он в той же мере похож на свою старшую или младшую сестру, или будущую жену, сколь и отличен от них. Играет ли он в игру? То, как мы рассматриваем бинарность полового размножения, исторически и культурно различается не только в фантазиях невротиков. Жизнь и смерть также воспринимаются очень по-разному: если вишневые косточки, которые вы съели, могут статья деревьями, бессмертие как будто бы тоже не за горами. На определенном уровне вагоновожатый просто отказывается от условностей своей собственной культуры. Но эти условности и соглашения имеют значение.