К ней нельзя было обращаться как к ней самой. Она начала болтать несвойственным ей высоким голосом (Winnicott, 1978, p. 13; курсив мой. – Дж. М.).
Как и в случае с психотической Джузеппиной, здесь имеет место потеря идентичности и необходимость быть кем-то другим. Пигля берет идентичность своей матери, которую она не хочет терять, и ребенка, которым она все еще должна быть, чтобы оставаться самой собой. Ее голос переходит на чревовещание, чтобы в дальнейшем превратиться в навязчивую, бессмысленную, безудержную болтовню. Произошла утрата предыдущей матери, но еще важнее утрата предыдущей идентичности. Когда (или если) ребенок вновь обретает себя, он должен приобрести новый взгляд на себя и на мир; в концепции талленси он становится социальным существом, его самосознание будет выражаться в способности видеть себя с точки зрения другого, каков он есть, где находится по отношению к другим.
Я полагаю, что эта новая перспектива – начало самооценки, которая включает утрату нарциссической самости. Проживание сиблингового опыта переводит нарциссизм в самооценку через принятие утраты – через процесс скорби по грандиозному Я и «смерти» Его Величества Младенца. Это необходимое признание того, что человек оценивается как обычный, но это не значит, что он не уникален, просто все остальные братья и сестры тоже обычные и уникальные. Без этой постепенной и никогда полностью не завершенной трансформации самости имеют место дистресс и внутренняя разорванность антисоциального ребенка или психическая патология.
Шок от сиблинговой травмы будет также повторяться и должен быть отработан в любом будущем событии, которое предполагает вытеснение и смещение человека с какой-то позиции, находясь в которой он считал себя кем-то значимым. Если первое или последующие потрясения слишком велики, тогда травма интроецируется и образует ядро насилия внутри человека. Поэтому не только ревность, но и жестокость – веревка на шее сестры – входит в круг внутренних возможностей. Таким образом, насилие всегда находится в арсенале всех родственных связей, а также сексуальной близости и инцеста.
Нарциссическая любовь, которая распространяется на сиблинга или сверстника, когда он воспринимается таким же, как субъект, может трансформироваться одновременно с отказом от грандиозного нарциссизма субъекта; самооценка и «объектная любовь» братьев и сестер находятся на одном уровне: себя и других любят и ненавидят «объективно». Но нарциссическая любовь также может быть сохранена, так что сиблинг или сверстник будут любимы сами по себе, и насилие разразится в тот момент, когда он будет воспринят как незначительно другой, – это реальная вероятность в инцестуозных отношениях. Этот процесс также окажет значительное влияние на более широкое социальное функционирование. Взрослый психопат, такой как Гарольд, держит палец на спусковом крючке жестокости и постоянной ревности; истерик переживает каждую неудачу, как если бы это была его первая катастрофа: оба они передают последствия травмы другим. В основе обоих случаев лежит возможность паранойи: это было сделано в отношении меня, и я могу заставить других сочувствовать этому. Психопат пытается заставить мир исправить неисправимое – потребовать, чтобы нового ребенка отправили обратно; если это не удается, он делится этим опытом и распространяет его среди других, проецируя паранойю на сиблинга и стимулируя ее развитие у него (все думают, что ты противный ребенок). Это может стать продуктивной социальной техникой, заставляющей вашего оппонента поверить, что все его ненавидят. Поскольку эта сцена разворачивается в оставшемся в прошлом детстве, фантазии имеют качество реальности, в них присутствует внутренняя убежденность субъекта. Истерический или психопатический субъект, как и находящийся под давлением ребенок, выглядит довольно хорошо – это хаос вокруг него отвечает за проблему.