Я отпер дверь, вошел в квартиру и, не обращая внимания на Веру, бухнулся на колени перед иконами. Почему-то я стал не молиться, а слушать радио: передавали постановку какой-то чеховской пьесы. У меня была мысль, что, поскольку я уже «перешел черту» и нахожусь на «том свете», мне вроде бы и незачем молиться, ведь все, что говорится в этом мире, говорится как бы Богом или в Боге. Как бы я уже приехал, куда надо и теперь должен получить указания, что мне делать дальше. Стоя на коленях перед иконами, я с наслаждением прислушивался к «небесному» голосу диктора, описывающего в тот момент подмосковную усадьбу, в которой происходило действие чеховской пьесы. Описание этой усадьбы я понимал как описание райской обители, где мне предназначено жить в дальнейшем, после выполнения неясного мне еще «служения». Со стороны я представлял собой тогда совершенно невменяемого человека с лихорадочно блестящими глазами. Вера, естественно, испугалась, оделась и ушла. У меня промелькнула мысль: интересно было бы увидеть ее реакцию, когда она увидит напротив подъезда на мостовой мой раздавленный труп. С другой стороны, я подумал и о том, что, поскольку я нахожусь уже на «том свете», точнее — в другом мире, то и Вера теперь уже не совсем та Вера, а существо из мира эйдосов и, следовательно, она не может увидеть мой труп, так как в этом мире его нет, он остался в том, который я покинул. С моим трупом дело будет иметь другая Вера, оставшаяся в том мире. Одним словом, концепция мира как эйдетического слоеного пирога тогда меня вполне устраивала. Чувственная достоверность того, что я попал в другой слой этого пирога, была столь сильна, что интеллектуальная подозрительность этой конструкции, ее неувязки и противоречия, хоть и смущали меня, но, полагаясь на Бога, который может сделать все, что угодно, включая и этот «слоеный» пирог, я особенно не вдавался в рассуждения, а просто стал ждать дальнейшего развертывания событий.
Через какое-то время позвонил Сорокин. Прежде всего я назначил ему свидание у метро «Сокольники», чтобы повести его в церковь. В моей голове была одна-единственная навязчивая мысль: срочно приобщить всех, кого только можно, к волшебному миру, в котором я оказался. Во мне горел апостольский и профетический дух. Патетическая волна «высокого служения» захлестнула меня с такой силой, что я с трудом мог говорить и, в основном, в разговоре с Сорокиным по телефону многозначительно молчал. Сорокин почувствовал, что происходит что-то неладное и спросил меня: Где Вера? (имея в виду мою жену). Я же на его вопрос, без капли иронии, ни к селу ни к городу ответил: Вера в твоем сердце! (имея в виду веру в Бога). После такого ответа он окончательно убедился, что я сошел с ума и уже как сумасшедшего, успокоительным тоном, спросил меня: Может быть, ты чем-то расстроен? Я ответил: «да, я расс-тро-ен», произнося слово «расстроен» по слогам и имея в виду (по аналогии с «раздвоен»), что я мистически «расстроился» на Бога-Отца, Бога-Сына и Духа Святого. В эмоциональном смысле я, конечно, был не расстроен, а наоборот, очень и очень воодушевлен. Разговор наш был бы смешным, комичным, если бы в моем голосе была хоть капля иронии, игры. Но все, что я говорил, имело для меня смысл откровения, к которому я приобщал Сорокина. Дело еще усугублялось тем — одновременно и в комическую, и в драматическую стороны — что Сорокин, заикаясь от природы, тоже, как и я, произносил слова по слогам, расчленяя их по физиологическим, а не по мистическим причинам, как это делал я. Он невольно подыгрывал моему бреду. Помню, у меня в процессе нашего разговора возникло желание излечить его от заикания с помощью «духовной», заклинательной силы. Для этого я в конце разговора, прощаясь с Сорокиным, произнес слово «пока», расчленив его на «по» и «ка» и внутри этой длительной паузы между двумя слогами представил себе мысленно, что в нее, в эту паузу, должна войти и раствориться мыслеформа его речевого дефекта. Разумеется, ничего из этого у меня не вышло и Володя по-прежнему продолжает заикаться.