Вскоре после этого разговора пришел Коля Панитков. Оказывается, Вера позвонила ему и попросила посидеть со мной. Сначала я вел себя более-менее нормально, даже шутил и предлагал ему относиться к тому, что происходит со мной как к своего рода перформансу. Он, как человек, по семейным обстоятельствам опытный в обращении с сумасшедшими, старался мне поддакивать и подыгрывать. Много времени спустя, вспоминая эту сцену, он особенно подчеркивал необычайное выражение моих глаз в том смысле, что «один глаз у тебя был нормальный, даже хитрый и насмешливый, а другой — подернутый мутной пленкой безумия и отстраненный».
Поговорив с ним какое-то время на посторонние моему религиозному безумию темы, я предложил ему, а точнее — приказал прочитать акафист св. Николаю Мирликийскому. Он не решился возразить, и мы встали перед пианино — на нем у меня были расставлены иконы. Я взял молитвенник и мы начали читать попеременно — абзац он, абзац я. Меня страшно раздражало его невнятное чтение — он мямлил и проглатывал слова и я постоянно его поправлял своим — как мне казалось — «звенящим», «кинжальным» голосом.
И вот постепенно, в процессе чтения, все больше и больше воодушевляясь, у меня возникла непреодолимая потребность в ритм чтению похлопывать себя ладонью по груди и кричать. Чем далее я читал, тем сильнее и чаще хлопал и стучал по своей грудной клетке, а мои вскрикивания становились все громче и громче. Под конец акафиста это хлопанье было уже столь сильным, что я испытывал какую-то сладострастную боль. Двигательный рефлекс этого движения вышел из-под моего контроля и хлопанье стало совершаться автоматически с невозможной для обычного состояния скоростью, частотностью — прямо-таки шестьдесят четвертые в темпе престо. В моей груди все звенело — как будто тысяча бесов колотили там в огромный гонг. Я уже не обращал внимания на то, что читаю, а предавался опьянению этой дьявольской, невероятной барабанной дроби и спазматическим воплям.
Но вдруг чисто эмоциональное наслаждение ритмом и звуком «осмыслилось» для меня мистическим значением этих стуков. Я вспомнил о топанье Ани по пути в фототеку, о своем топанье, когда поднимался на Кировской на восьмой этаж, распугивая «нечистую силу», о стучании по перекладине в автобусе в то утро. Стук обрел для меня смысл «пробуждения» души. То есть через меня как бы какая-то высшая сила пыталась таким образом пробудить в Коле его истинную природу «падшего ангела», ставшего — поскольку он принимал участие в чтении акафиста — на путь покаяния. Коля, конечно, был напуган моими воплями и стучанием, особенно его интенсивностью и невероятной частотностью. Выражение этого испуга в его помутневших глазах я понял как первый признак «пробуждения» от «чар» плоти. Я, помню, внимательно следил за выражением его глаз и теперь думаю, что это помутнение и возникающее время от времени какое-то отстранение в его взгляде, как бы западание «внутрь», было следствием слабого, но все же возникшего тогда гипнотического воздействия моих шаманских криков и стуков — в его глазах я читал явные приметы легкого транса. Уловив эти признаки транса, которые он сам наверняка не сознавал, я усилил свое рвение, бросил молитвенник на пианино и начал, усиливая громкость стука, со всего маху и с жуткими звериными воплями колотить по стенам и предметам, находящимся в комнате. Наконец, совершив круг по комнате, я приблизился к оконному стеклу. В мистическом экстазе, забыв о Коле и вообще обо всем на свете, я размахнулся и, уверенный почему-то, что ладонь моя волшебным образом не встретит сопротивления стекла, пройдет сквозь него, стал, сначала, правда, не очень сильно, но потом все сильнее и сильнее стучать по стеклу до тех пор, пока оно с дребезгом не разбилось. Я был несколько обескуражен, однако успокоился на том, что, хоть стекло и разбилось, но зато на моей ладони не оказалось ни малейшей царапины — все-таки «чудо»!