Однажды днем у меня было интересное видение «дьявола» в его абстрактно-отвлеченной, цвето-световой ипостаси. Я стоял на кухне у окна и смотрел вниз на гуляющего среди голых деревьев молодого папашу с завернутым в малиновое атласное одеяло младенцем на руках. Он ходил туда-сюда по снежной дорожке, то появляясь, то исчезая из поля моего зрения. Не помню сейчас всех подробностей моих мысленных манипуляций, но в результате довольно сложного процесса «топографического» мышления мысль о дьявольской прелести натурализовалась в конце концов малиново-розовым атласным одеялом, в которое был завернут младенец на руках гуляющего папаши. Отныне в иерархии цветов розовый цвет означал для меня «прелесть» как отрицательное, искусительное понятие. Обычная прелесть восхитительного нежного розового цвета обернулась для меня тогда опаснейшим цветом дьявольского прельщения.
Где-то через полчаса перед моим внутренним зрением предстал и сам Люцифер в новом для меня «розовом» свете. Случилось это там же, на кухне, когда я смотрел в окно. Папаши с младенцем давно уже не было. Я смотрел на пустынную улицу, голые деревья, грязноватый мартовский снег и вдруг над всем этим пейзажем нависло светящееся малиново-розовым светом прозрачное брюхо. За окном на мгновение как бы вспыхнула другая реальность и осветила мне нижнюю часть малиновой туши нависшего над миром чудовища, размеры которого выходили за всякие пределы видимости, но не визуальной видимости, а духовной, энергетической, в лучах которой мне и предстало это видение. Скорее всего, видение возникло вследствие моего долгого созерцания розового свертка с младенцем: впечатление от него неожиданно спроецировалось в гигантски увеличенном масштабе на небо и верхушки деревьев. Я просто «видел» вынесенную из моей памяти во внешнее визуальное пространство проекцию нижней части розового одеяла, свертка, поэтому-то у меня и возник образ сатанинского брюха, нижней части какой-то розовой светящейся туши, нависшей над деревьями, крышами домов и занявшей собой весь видимый мне из окна участок неба. Вскоре после этого эпизода у меня начались «цветовые брани», но о них я уже писал в эссе «Закрытый город» (третий том «Поездок за город»).
После чудовищной цветовой брани, степень мучительности которой можно оценить по тому, что, уже лежа на диване перед тем как заснуть и, подумав о том, что завтра у меня может быть то же самое, я от этой мысли совершенно непроизвольно как бы съежился в эмбриональной позе у подножия воображаемого спасительного Креста и со слезами и словами: «Только не это, только не это!», провалился в сон.