Каширское шоссе (Монастырский)

В дальнейшем психосоматическое переживание «отрезанных крыльев» послужило отправной точкой к выстроенной мной целой концепции о совмещении ангельского (причем падшей его части) невидимого мира с видимым миром в человеческой душе — то есть в гностическом «откровении» мне стали ясны подробности той стороны души, которая связана с «небом». В религиозных мистических кругах концепция такого «совмещения» довольно распространена. Вероятно, ее источник — идея ангельского присутствия в человеческой жизни, приставленности ангела к человеку. Но это, так сказать, экзотерический, догматический аспект проблемы. У эзотериков линия «душа-небо» — обширнейшая область опытного познания, полигон различнейших «браней», в том числе и гностических. Причем, если гносеологическая линия «душа-земля» — бесконечна (область культуры), то познание линии «душа-небо» — конечно и осуществляется оно в рамках духовных практик. Конечный результат этого познания состоит в освобождении от гностических иллюзий и в достижении состояния покоя молчащего, не вопрошающего ума (что-то вроде нирваны). Но на пути к этому молчащему уму возникает множество гносеологических иллюзий, одна из которых — идея внедрения падшей служебной небесной силы в человеческую душу. Телеология этой иллюзии имеет эсхатологическое завершение. Подтверждение тому можно найти у Макария Египетского. В одном из своих сочинений он рассказывает о видении ему ангела в образе красивого мальчика, которого он неожиданно обнаруживает у себя за спиной. Макарий спрашивает у ангела: «когда наступит конец света». Поначалу робкий ангел, в соответствии с Писанием говорит, что знание сроков конца — не человеческого ума дело. Но потом намекает, правда, довольно туманно, что конец света наступит сразу же, как только количество святых сравняется с количеством падших ангелов. Эта арифметика вполне удовлетворяет Макария и он, не вдаваясь в технологические подробности, отпускает от себя ангела. Вся эта история в тексте Макария окутана тайной и недомолвками. Интересно, что мне попался этот текст много позже того, как у меня выстроилась аналогичная концепция. Для человека, верующего в «заселенные небеса», склонного к рефлексии и уже знакомого с эффектом натурализации «бесплотных чинов», к тому же находящегося под постоянным воздействием «бесовской силы», не трудно прийти в конце концов к мысли, что твоей душе была сделана своего рода «прививка», введена определенная доза темного хаоса под названием «падший ангел» (вспомним «ангела сатаны», который мучил ап. Павла). Период «браней» таким образом становится для аскета чем-то вроде периода иммунитетной борьбы.

Может быть, лучше всего следует пояснить природу этой «ангельской реальности» через систематичность явлений, свойственную нашей действительности и создающую впечатление привычной гармонии происходящего. Вообще систематичность — основная характеристика реальности. Так вот, в этой «ангельской» реальности, в которой я тогда себя осознавал, была постоянная систематичность, но отличная от систематичности согласованной реальности. В обычной реальности ваш взгляд свободно блуждает по предметам и вы свободно отмечаете, оцениваете то или иное в зависимости от принятых норм и вашего вкуса (красивое-некрасивое, интересное-неинтересное и т. д.). В этой оценке «того или иного» заложена очень широкая систематичность данного нам мира. Когда же я попал в свою «ангельскую» реальность, то, хотя взгляд мой и блуждал также свободно по предметам, но отмечал я и оценивал значительно в более узком спектре, а именно в том, в котором и составлялась эта самая реальность. Данная мне систематичность была значительно уже обычной. Я как бы натыкался своим вниманием исключительно и только на «красивые позы» — ничего другого я не видел не потому, что не хотел видеть, а просто не имел возможности, как мы не имеем возможности видеть сквозь стену. «Заброшенность» (как чувственный экзистенциал) в этот мир и задетерминированность узким спектром впечатлений создавали чувство другой реальности — она была дана мне со своими законами, над которыми я не был властен. Я определил бы ее как избирательную умную реальность, так как она строилась у меня не на свободном уровне широкой общесогласованной систематичности, а в узком спектре выделения вниманием определенных поворотов действительности (по восточной традиции — самый начальный период эффекта калачакры). Обрабатывающий, интерпретирующий чувственную информацию механизм моего мозга главенствовал над аппаратом механического восприятия и предшествовал ему. Я смотрел только на то, что отмечал. Но это «отмечание» уже как бы предшествовало «смотрению» и становилось видением, созерцанием. Руководство же этим моим «отмечанием», как сплошным перцептивным потоком, осуществляли какие-то неизвестные мне силы моего подсознания (то, что в традициях называется «всевидящим оком», «третьим глазом» и т. д.). Они-то — через постоянное сканирование моим «отмечанием» только определенных сторон действительности — и создавали «систематичность» новой реальности, подчиняясь, вероятно, какой-то своей глубинной программе (коллективного сознательного), которая мне была неизвестна и, следовательно, воспринималась мной как сторонняя, исходящая не от меня. Ничего кроме этой программы я просто не замечал, никаких других поворотов действительности, которые выходили бы за рамки этой программы, моделирующей «ангельскую» реальность, для меня просто не существовало. Причем этот заново для меня описанный мир и воспринимался мной по-новому всеми органами восприятия. Особенно поразило меня ощущение воздуха, которым я дышал — у него был запах новизны, причем это не метафора, а именно обонятельная характеристика.

Эффект «черты», «перехода» и т. п. является обязательным инициационным моментом практически во всех духовных практиках (например, этап «Ворота» у суфиев). Вообще в сфере хорошо проработанного, артикулированного коллективного сознательного (как, например, в православной аскетической традиции, буддизме и т. п.) все этапы созерцаний мира мыслеформ (мира сил) отчетливо отделены друг от друга с помощью очень интересного эффекта калачакры — взаимодействия психического и объективного мира в точке их субъектно-объектной связи. Программа коллективного сознательного, вскрывающаяся в сознании созерцателя способна каким-то образом воздействовать на коллективное бессознательное, в психоэнергетическое поле которого погружена наша согласованная реальность, и оно, в свою очередь, всегда находит способ откликнуться, овеществить метафору коллективного сознательного каким-либо знаком, совпадением и т. п. Наиболее отчетливо этот эффект работает на коммуникационных связях, особенно паралингвистических.

«Серафимы» — тип служебного (в божественной икономии) сознания, представляющий собой такой вид психической артикуляции «божественного» бытия, который скрывает «божественную» сущность (т. е. свободную, не служебную часть того же «серафического» сознания), с помощью различных метафизических спекуляций. Т. е. свобода этого уровня сознания (точнее — коллективного сознательного) обеспечивается постоянным ускользанием своего истинного предмета (сущности, экзистенции) в говорении о нем («бытии»). «Серафическое» сознание — наиболее расщепленное сознание, склонное к патопсихологии. В психоэнергетическом смысле это источник гносеологической жажды. Через него (в гносеологической традиции) происходит становление Логоса — наиболее общих представлений и перспектив мышления. Порог самоактуализации такого сознания — пространственно-временное созерцание, по отношению к которому он становится его субстратом, «природой». В социоструктуре — это чаще всего контролирующие себя шизофреники, не утрачивающие относительно «полезной» для общества работоспособности в сфере философии, науки, искусства, причем в их самых пограничных областях. При «обратном», возвращающемся (апофатическом) созерцании, оператор-наблюдатель, проходя сквозь уровень серафического сознания, оценивает его как особо тягостные смысловые и созерцательные пространства (небытийные), так как при обратном развертывании программы коллективного сознательного именно на этот уровень созерцания ложится вся тяжесть знания о божественном отсутствии (переживания коллапсирующей «черной дыры», «поражения света» и т. п.).

Это очень интересный, но трудновыразимый эффект — что-то вроде непрерывной произносимости мыслей и чувств, постоянной их внутренней трансформации в речь. Но это «речение» сквозь систему письменного языка воспринималось мной не слухом, как воспринимается речь, а, как ни странно, через глаза — какой-то ранее мне неизвестной частью сознания. Можно объяснить это с помощью «верхней» или трансцендентной чакры отстранения, которая обычно изображается в восточной традиции «духовного тела» над головой. В результате духовной аскетической практики происходит своего рода «психический взрыв» — психические силы качественно перерождаются в то, что обычно называют духовными энергиями, сознание как бы «расширяется» и какая-то его часть, слой начинает воспринимать трансцендентным «я» — как своего рода «внутреннее небо». Это отслоение «я» и можно определить как верхнюю чакру. Эта верхняя чакра — как неожиданно вспыхнувший над головой шахтерский фонарь — начинает излучать качественно перерожденную энергию. В ее дополнительном «свете» статичный, напечатанный текст начинает восприниматься «нижним», обычным сознанием как произносимый, динамичный — его форма и смысл постоянно напряжены. Понятие «свет» я использую здесь как метафору. Излучаются именно смысл и форма в виде психоэнергетического формо-смыслового потока. Но в результате того, что этот поток начинает бить и сиять под воздействием духовной энергии раскрывшейся верхней чакры — как кусочек зеркала начинает сиять от лопавшего на него солнечного луча — возникает достоверное впечатление, что форма и смысл носят трансцендентный характер, произносятся откуда-то «оттуда». Переживается не столько содержание прочитываемого, сколько факт того, что ты погружаешься (а не слышишь со стороны) в глас Божий как бы в совершенно достаточное сияние алмаза, которое целиком поглощает твою потребность восприятия и понимания. Конкретные же значения и смысл читаемых мной тютчевских стихов можно сравнить со своего рода великолепной оправой этого алмаза, блеск которого мерцал и переливался в каждом слове стихотворения. Стихи как бы заново сотворялись во время их чтения, причем природа их была исключительно чувственной, а не смысловой: через это «слышание глазами» я впрямую созерцал самый дух поэзии.

Надо сказать, что эти «знаки» довольно редкий феномен даже в аскетической практике. В православной аскезе этот эффект называется «ангельским руководством», осуществляемым определенным чином «бесплотных сил», его иногда называют «Власти». У суфиев это называется «проводник» или просто «способность понимать знаки». Отставив в сторону психопатологическое объяснение этого феномена (по причине его малой привлекательности для нашего повествования) я предпочитаю относиться к этому явлению как к объективному, но существующему только в той зоне понятия «объективность», где его семантическое ядро размыто до степени диффузии с субъективными областями наших впечатлений и рассуждений (ведь можно понимать кантовскую дорецептивность или хайдеггеровское предпонимание не как границы, а как зоны, слои, обладающие определенным объемом интерпретации). Возможно, что этот феномен — своего рода обобщенно-конституирующий выход психической энергии коллективного бессознательного, его возможности к структурированию, в сферу индивидуального подсознательного, к глубинным слоям субъекта установки, где на выходе в сознательное оно артикулируется как знак. В месте этой диффузии коллективное бессознательное «сужается», превращаясь в коллективное сознательное, а субъект установки, напротив, «расширяется» (поэтому и говорят о «расширенном сознании»). В дальнейшем, в период активного внутреннего «говорения» (гносеологической жажды) и разного рода «браней» я много мучился с этими «властями» или «знаками», точнее с моей способностью их «понимать» и неспособностью отвязаться от них, и в конце концов пришел к выводу, что единственная их «полезность» (при условии, если они будут «удачно» поняты, т. е. при достаточно развитом критическом аппарате рефлексии) состоит в «выталкивании» человека из его психоделических «западаний». Они несут как бы пограничную функцию (эволюционную) на грани психического космоса и хаоса. Всякого рода гадание по этим знакам с целью получить «тайное знание» приводит к гностическим построениям, может быть и забавным как герменевтические курьезы, но к реальному знанию отношения не имеющим: потолок любого «серьезного» гнозиса — полное незнание, апофатика (в отличие от реального, динамического познания) Одно время я много занимался такого рода «гаданием» по знакам, что приводило меня к сильнейшим гностическим «браням». Механизм этих гностических «браней» в окультуренном виде может быть представлен в шизоанализе — текстах с нулевой аутентичностью, но зато со стопроцентным аутизмом. Эти тексты, кроме курьезности, выявляют «метафизичность» как таковую — автономию метафизики по аналогии с автономией эстетики и этики (типичный пример такого текста — мое эссе 1986 года «ВДНХ — столица Мира»).

Мне приходит в голову два объяснения этого феномена. Во-первых, натурализация метафорической молитвенной формулы из «Верую»: «И во единого Господа Иисуса Христа, сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век: Света от Света…». Вероятнее всего, именно в этом месте молитвы, — «Света от Света» и началось перевоплощение звука в свет. В таком случае мое переживание можно расценивать как звуко-световую галлюцинацию. Второе объяснение — это то, что мое сознание каким-то образом оказалось способным воспринять возможный генезис света, точнее натурализацию его идеи, светового эйдоса. Если мысль как-то сопричастна становлению бытия (а ускользающее сущее всегда неизвестно) и процесс этого становления перманентен («дхармичен»), то в определенном, расширенном модусе своего протекания мысль может как бы «подсоединиться» к этому процессу и чувственно означить его в акте умственного восприятия. В таком случае можно сказать, что я пережил мыслью (но не наблюдал, не следил, так как был полностью поглощен этим процессом, находился внутри него) момент, когда звук порождает свет. То есть фонема расщепляется на «фотонему» и «морфему». И то и другое — семантические звенья или эйдосы, но морфема ведет к «семеме» и образованию языка и речи, а «фотонема» — к образованию светлого начала (ян), а затем и света как энергии. Интересно, что эта концепция может быть и теологической, и атеистической в равной мере. В начале Ветхого Завета мы читаем, что Бог сказал: «Да будет свет!», т. е. в начале был звук, речение, которое породило свет. Причем это был еще не реальный, освещающий свет, а эйдос света, так как солнце и звезды были созданы несколько позже. Такова теологическая концепция. Древнеиндийская философия и современная физика предлагают другую гипотезу. В начале был священный слог «АУМ», из которого затем все произошло, причем его произнесение не приписывается какой-либо персонифицированной первичной силе, Богу. (Практика произнесения «ом мани падме хум» в значении «драгоценный камень в сердце лотоса» подразумевает, кроме прочего, онтологизацию, «опредмечивание» чувства любви и согласия, обретение константности чувства и его автономизации — то есть на психологическом уровне решается то, что в метафизике было заявлено Кантом как «автономия морали») Современная физика говорит о реликтовом звуке, породившем как материю, так и материальные энергии, включая энергию света. В таком случае мое «выпадение из времени» во время этого «светопреставления» можно объяснить слиянием течения моей мысли со светом, с его скоростью, а мы знаем, по Эйнштейну, что тело (в данном случае «тело мысли»), достигшее скорости света, выпадает из потока времени. Возможно, что именно это «выпадение» я тогда и переживал.

«Сведение ума в сердце», в эту алхимическую печь, которая преобразует мысль в чувство, а потом дает обратный эффект чувственного видения мысли или целого мысленного комплекса (мыслеформы), открывает доступ оператору-наблюдателю индивидуального «я» в область коллективного бессознательного. Эта область (по Юнгу) является вместилищем архетипов. Попадая туда, оператор-наблюдатель как индивидуализированная оценивающая и артикулирующая часть сознания как бы «наращивает», исходя из своего формально-чувственного опыта, архетипические схемы, наполняющие резервуар, вместилище коллективного бессознательного, которое в процессе этого «наращивания» становится коллективным сознательным, превращается в необъятную страну мыслеформ, в мир, странствуя по которому оператор-наблюдатель встречает натурализованные мыслеформы совершенно с такой же степенью достоверности и объективности, как мы в лесу можем встретить зайца. Но для того, чтобы открылся доступ в эти сферы перцептивных артикуляций коллективного бессознательного как сознательного, человек должен быть уверен в реальном существовании тех или иных духовных сущностей и в действенности того пути, который к этим сущностям приводит — пост, молитва и т. д. Естественно задаться вопросом, где же находится вместилище этих архетипов, коллективное бессознательное? Никакого топографического ответа на этот вопрос не существует, так как очевидная подвижность границ сознания, неуловимость мест сцепления объективного и субъективного при их полной в то же время раздельности всегда будет выводить наши рассуждения по этому поводу в чисто языковую область. Решение этого вопроса всегда будет оставаться в сфере экзистенциального.

Поскольку все, что я здесь описываю, касается исключительно сферы коммуникаций и в конечном счете отношений между людьми, и если мы принимаем, что для человека нормальным функционированием является экзистенциальная открытость к диалогу, предполагающая автономию от любой коммунальности, то по отношению к этой открытости, пользуясь спортивной терминологией, можно сказать, что все «нижние чины» коллективного сознательного — это как бы «недобросы», а «Царства» и «Господства» — «перебросы». Причем уровень «Царств» не предполагает экзистенциального общения потому, что отдельная личность сталкивается здесь с целым народом (в другой личности), а уровень «Господств» — потому, что личность, заброшенная в эту ментальность, вовлечена как функция в развертывающийся национальный поток и по отношению к процессам, происходящим в этом потоке, ее экзистенция является «прикладной», а не целевой (она находится как бы в «лапах судьбы»). Уровень же «Бога» по отношению к нормальному экзистенциальному функционированию вообще съедает всякую экзистенцию, так как «духовный» контакт между людьми на уровне «Бога» — это всегда контакт с самим собой, монологическое общение.