Ты… ты просил меня быть очень откровенным. Это немного сложно, но я постараюсь. В конце концов, мы взрослые люди, и, пусть о таком не говорят в приличном обществе, но понять-то мы друг друга сможем. В общем… он дал мне на дом те фотографии, которые должны будут мне нравиться потом, когда мы вылечим болезнь. Сказал, как останусь один, попробовать расслабиться и повнимательнее присмотреться к самым красивым, чтобы… Ну, ты понимаешь, чтобы я научился получать настоящее физическое удовольствие, глядя на них и воображая. И Юр, какое счастье – у меня получилось! Я думал только о том, что на фотографии, и смог! Я смог все!»
Усилием воли Юрка подавил эмоции, которые охватили его сразу после прочтения. Все-таки он понимал, что это меньшее из зол и вообще-то, если бы Володя не мучился от своих проблем, к этому времени он уже давно состоял бы в отношениях с реальным человеком и занимался с ним реальными вещами, а не воображал что-то в одиночестве.
Вопрос о встрече они больше не поднимали, письма пошли ровные, нейтральные. Юрка окончательно осознал, что Володя успокоился и что лечение ему помогает. Юрке бы радоваться, но ему, наоборот, стало не по себе. Казалось, будто избавившись от страха, Володя избавился и от мыслей о нем, забыл его, разлюбил.
Это письмо было последним в этом году, где Володя писал о личном.
В октябре произошло то, о чем предупреждал дядя: Германия объединилась. Коневы пошли в посольство и спустя пять часов стояния в очереди наконец подали документы.
Среди знакомых Юркиных родителей три семьи уже умудрились уехать на Запад. От этих новостей мама стала совсем невыносимой. С ядовитой завистью в голосе она повторяла почти каждый день:
– Манько уехали. Коломиец уехали. Даже Тындик уехали! – говорила она о сослуживцах. – Они в Америке сбоку припека! А у нас есть полное право на гражданство Германии! И что же? А ничего! Ждите! Сколько можно ждать? Мы тут скоро с голоду сдохнем!
– Чтобы уехать в Германию, гражданство не обязательно, – негромко, неохотно и устало поспорил отец.
В ноябре уехали единственные соседи, с которыми тесно общались Коневы. Эта новость совсем подкосила мать.
– Я – инженер, – не успокаивалась она, – человек с высшим образованием, всю жизнь этому проклятому заводу отдала! Все здоровье угробила! И что мне с этого? Подшипники вместо зарплаты? А Валька, какая-то челночка, торгашка, натаскала шмоток из Турции – и все, в дамках!
Она не винила отца, хотя ему задерживали зарплату, она винила немецкое посольство и весь мир в целом. Здоровье матери и правда подкосилось, начались проблемы с легкими. Непрекращающиеся болезни и нищета окончательно испортили когда-то мягкий характер. Будто пытаясь найти новый повод для жалости к себе, она даже спрашивала про Юркиного «друга по переписке, который из Москвы»: как им живется в столице?