От тягостных ощущений в утробе его отвлекает бородатый санитар в кожаном фартуке, пытающийся втащить вовнутрь не струганный огромный гроб. Его расклинило в дверном проеме — ни взад, ни вперед. Санитар чертыхается и замечает приткнувшегося в углу священника:
— Ну-ка, батя, подсоби! Не домовина, а амбар!
Тот вскакивает и бестолково суетится возле, то беспорядочно толкая гроб острым плечом, то столь же хаотично дергая его на себя.
Гуляков дисциплинированно пришел в лазарет на перевязку (по крайней мере, так он объяснил это себе). Протиснувшись мимо санитара и священника, бьющихся с гробом, он озирается по сторонам, ища глазами доктора. Замечает возле грубо сколоченного стола, заваленного бумагами, и направляется к ней под быстрый речитатив «не надо, не надо, не надо…», доносящийся с одной из коек.
— А, ротмистр, здравствуйте. Надо же, я думала, вы не придете. Не героическое дело — по лазаретам ходить, тем более, что вас там кобылой исцелить обещали. Идите сюда, что вы там толчетесь. Тут вам не передовая, тут страшнее, да? Но не бойтесь. Вон, видите девушку — утку понесла? Фрейлина Ее Величества. На что неземное создание, и то уже не боится бинты со струпьями отдирать. А поначалу — сразу блевать. Садитесь, перевяжу.
Гуляков пристраивается с краю кровати рядом с чьими-то голыми ногами, быстро прячущимися под простыню. Ламберт приносит свежие бинты и склянку с мазью и, присев рядом с ним, тонкими сильными пальцами быстро разматывает повязку на одной руке. Когда остается последний слой бинта, она предупреждает:
— Потерпите, будет неприятно…
И без малейшей паузы резким движением срывает бинт с кисти. Лоб Гулякова покрывается испариной. Проделав то же самое со второй кистью, она предлагает:
— Кладите вот сюда руку, на весу же неудобно…
Она, закинув ногу на ногу, пристраивает руку Гулякова у себя на бедре. Он не дотрагивался до женского тела с момента выпуска из училища. Под его голой рукой гладкая ткань на округлости ноги, как ему показалось, сразу должна была раскалиться, и он сосредотачивается на том, чтобы рука лежала неподвижно и ни в коем разе не шелохнулась. От доктора пахнет все той же ихтиолкой, как и всё вокруг. Но к медицинскому запаху примешивается и что-то неуловимо-ароматное, неуместное в атмосфере, пропитавшейся тяжким духом изувеченной плоти — то ли сирень, то ли лаванда, то ли ликер… Гуляков опять внутри содрогается от предчувствия беды, каковая неминуемо придет, если он даст волю тому, что давным-давно было изгнано из сознания, жившего на военном положении.