— Вот и все. Еще укол надо, от инфекции. В то место, которое для седла. Снимайте брюки. Ну, хорошо-хорошо, в предплечье сделаю.
Она помогает Гулякову снять с одной руки китель, закатывает рукав исподней рубахи, протирает спиртом повыше локтя и втыкает иглу шприца.
— У вас не мышечная ткань, а деревяшка, иголка гнется…
Опуская рукав, она мимолетно скользит кончиками пальцев по рельефному трицепсу, задерживаясь на нем на неуловимо малую долю секунды, но это прикосновение — из тех, что обязательно фиксируются мужским подсознанием и не забываются.
— Больно было?
— Терпимо.
— Вы считаете себя выше боли? А в окопе вчера зубами скрипели украдкой.
— Я же не истукан.
— Ну, значит, показалось…
* * *
Не орел степной, улетая ввысь,
От родной степи удаляется,
А лихой боец — молодой казак
С красной девицей разлучается.
Ты не плачь моя ненаглядная,
Службу царскую я иду служить
Не один сам-друг, а с лихим конем…
Гуляков перед куском зеркала с бритвой, кое-как зажатой в забинтованной руке, не столько поет, сколько раздраженно бормочет старую казацкую песню.
— Аспид, вон пошел, без тебя весь изрезался! — он наугад сучит босой ногой, пытаясь отогнать трущегося подле черного кота со свалявшейся шерстью, похожего на мочалку трубочиста. Не выдержав домогательств, ротмистр отшвыривает бритву и выдергивает из стены штык-нож — кот на всякий случай, распластавшись по полу, исчезает под постелью из досок, уложенных на кирпичных столбиках.
Гуляков роется в вещах, выуживает банку консервов, вспарывает ее тремя движениями штык-ножа и вываливает содержимое в фарфоровое блюдо с изображением ангелочков, сидящих на облаках.
— Иди сюда, жри, подлец, полный набор необходимых воину питательных веществ.
Ротмистр, глянув в зеркало и обтерев лицо полотенцем, отгинает край жестянки, чтобы коту было удобнее. Тот с готовностью засовывает в банку всю морду до ушей.
Гуляков, хотя и приказал себе в первый фронтовой день забыть о мирной расслабленности и удовольствиях, все же ценит редкие минуты отдыха вблизи передовой, когда не нужно никого тащить в атаку, а потом подсчитывать потери, узнавая в останках дымящейся плоти то, что еще миг назад было боевыми товарищами. Когда можно побриться, надеть чистую рубаху, выпить крепкого чая, настоянного на только что сорванном можжевельнике, и лечь на постель, закинув руки за голову. И вот, на границе сна и бодрствования, он опять столкнулся с тем, что смакует неуставные ощущения: тонкие пальцы, осторожно наносящие мазь на обожженные руки, встречный взгляд через плечо, теплое бедро, обтянутое серой тканью, под рукой…