— Вашбродие! Господин ротмистр!..
Едва только солдат дотрагивается до его плеча, Гуляков уже стоит на ногах, застегивая крючок гимнастерки.
— Что там, Ступин?
— Госпитальная подвода на нейтралке застряла, к нам за раненым ехала!
— Вон там, вашбродь, где три дороги сходятся. Заплутал небось, мракобес. Там и докторша тоже…
В окопе, навалившись животом на бруствер и настроив окуляры бинокля, Гуляков выхватывает искомую картинку: попав колесом в воронку и сильно накренившись, стоит подвода, возле лошади лежа копошится возничий. А от подводы в сторону неприятельских окопов немец внушительных габаритов тащит женщину в знакомом сером платье. Александра пытается отбиваться кулаком, но на возбужденного амбала это не оказывает никакого видимого воздействия.
В голове Гулякова включается уже знакомый ему механизм, не дающий времени на обдумывание: тело действует, словно по программе, заранее заложенной и ждавшей своего часа. Он сдергивает с плеча солдата винтовку и бежит по ходу сообщения, расшвыривая в стороны солдат. Добежав до края окопа, далеко вдающегося в поле, он зубами срывает с указательного пальца правой руки бинт, вкапывается локтями в песок, впечатывает щеку в дерево приклада и с силой несколько раз выдыхает, успокаивая дыхание.
До немца, волокущего в свои окопы Александру, далеко — на границе не то что точности, а вообще дальности выстрела. В прицельную рамку силуэты едва видны. И они не статичны. Так, спокойно, это нужно, это можно сделать… Зафиксировать прицел, поправка, ветер… нет ветра… славно, уже лучше…
Гуляков плотно прикрывает веки и вращает глазными яблоками, медленно открывает глаза — мишень стала немного четче: спасибо тебе, Захарчук, за науку… Теперь поймать миг между ударами сердца…
— Прости и управь, Господи…
Палец в коросте от ожогов нежно тянет спусковой крючок — как травинку с божьей коровкой в детстве: наклонить, но чтоб не свалилась…
— Отпусти, сволочь!..
Александра растопыренными пальцами пытается добраться до красных — то ли перепоя, то ли с недосыпа — глаз сопящего мужика, бьет по голове, по бочкообразной груди. Но это то же самое, что кулаком долбить раскормленного хряка-двухлетка. Ее тошнит от сильнейшего запаха пота и зловонного дыхания мужика — какой-то смеси прелой соломы, чеснока, табака и шоколада. Сил уже нет, и вот-вот брызнут слезы, мигом сливая последнюю энергию, позволяющую сопротивляться.
— Komm, Hündin… («Пошли, сучка»), — утробный рык вдруг прерывается резким ударом, который отдается во всем теле Александры так, что заныли зубы, а в ушах зазвенело. Ее глаз не смог, конечно, уловить момента, когда в сальные волосы над ухом немца вонзилась разнесшая череп пуля из трехлинейки, лишь по щеке мазнуло упругим языком горячего воздуха. Громила отлетает в сторону и грузно заваливается, увлекая за собой женщину. Ее лицо, грудь и руки покрыты кровяным бисером, резко и знакомо пахнет плотью.