Теперь по утрам к прочим звукам квартиры, определяемым Сережей «зоопарковские», присоединяется упоенный кашель Нолли. Курить ему не бросить, жалуется, и, затянувшись папиросой, он долго кашляет. Чтобы уменьшить засорение легких, он разживается фильтрами. Они в пластмассовых оболочках. Вставив цилиндр фильтра в гильзу папиросы, вдыхает очищенный дым.
Дядя Нолли нас «подслащивает». Подойдя к нему с бессмысленным лицом, улыбаемся. «Ну что, подсластиться хотите?» — спрашивает. Мы киваем, дублируя: «Подсластиться!» — «Нате!» — протягивает дядя Нолли одну, а может быть, две (каждому) барбариски, что продаются в ларьке на Бывшем проспекте по 1 коп. за штуку, или ирис, по 3 коп. за две штуки. Мы, постояв для приличия, а не выклянчивая еще «сластей», удаляемся. Мама потом определит дядюшке по червонцу в месяц на наше «подслащивание» (тогда мы этого не знаем), чтобы он, не как отец, конечно, совсем даже близко не отец, ну, сама она не знала как, просто вот «подслащивал», ну, чтобы слаще было!
Озорство переходит в хулиганство, чреватое увечьем, неожиданно, ненамеренно, каким-то коротким, внезапным движением, отнюдь не предусмотренным игрой, переходящей в озорство. Так же и с кирпичами. Ими заложена дыра в стене, зияющая после удаления трубы дымохода. Залатанное отверстие приходится как раз над кроватью — спальным ложем Эммануила и Левушки.
Слушая через неплотно закрытую дверь мерную речь Нолли, возвратившегося после суточного дежурства, говорящего голосом утомленным и полным любви к сыну, по-деловому отвечающему: «У-у... Ага... О-о-о!» — мы решаем нарушить идиллию и, робко еще, надавливаем Катиным костылем, тут же в «коридорчике» стоящим, на кирпичную пломбу. Ничего! Что ж, надавим посильнее и еще покрепче. Сыплется? Неважно. Все силы вкладываем в давление на кирпичи. Внезапно костыль выдергивается в пространство. Кирпичей уже нет — пыль, а за ней, оседающей, упирается взгляд в трещины мелованного потолка. Роняя друг друга, забиваемся в комнату. В ушах догорают крики: «Сына?!» — «Отец!!!»
«Вы представляете себе, что бы могло быть, если бы дядя Нолли лежал, к тому же головой к стене? А Левушка? Если бы они оба решили поспать? Оба ведь очень устают. Дядя Нолли — от работы. Левушка — от учебы. Мне за вас очень стыдно. Я извинилась, но считаю нужным и вам подойти к дяде Нолли, — говорит бабушка. — Вы могли стать убийцами. А ведь они вам — родственники. Самые близкие люди».
Отец и сын прописываются на площади Марианы. Левушку определяют в школу, где учатся братья, в класс, в котором Дима. (Орешник, став «классным», разлучает Осталовых, мотивируя: «Я год учительствую». Двое таких на класс — много». )