Ночи белые. Они — скоро. Неподготовленным к ним оказываюсь в этот год, как в прошлый, как — до него, и давно уже так — неподготовлен.
Сегодня потеряна форма и, забавно, само желание что-либо изобразить, — потеряны даже слова, но почему-то вожу пером, чирикаю, упиваясь знанием того, вдруг, внезапно, кто-то превратится в иное, в то, что происходит, и — теряются слова.
Днем, возвращаясь от своих, ударил человека. Не слишком сильно, но и не расслабленно, а именно так, чтобы понять — могу.
На вокзале. Шел с электрички. Как всегда в таких случаях, заметил его издали: валун лица в оперении более плотного по серости колокола болоньи. Он шел, сталкивая встречных с их и своей траектории. Впереди пожилая чета. Протаранил. Я. Толчок во впадину между плечом и ключицей. Я — смещен. Двигается правым плечом (крылом своим) вперед — дальше. Выброшенный из ладьи своих странствий — останавливаюсь. Встречный читался вторым планом. Теперь, не занимая первый, своими действиями он пытался вызвать мои. Созерцая спину, я понял, что он вполне имеет в виду то, что могу его окликнуть. «Эй, ты!» — «Чего?» — всей шириной плеч ко мне. Чем он занимался? Борьбой, боксом? Тренер? Лет на десять старше. Чуть ниже. Возвратив секунды, я отчетливо различил себя, удаляющегося. Захотелось окликнуть фигуру.
Какая-то речь. Моя и его. Угрожает. Мгновение. Что срывает предохранитель: знаю его, оно начинается, когда противник именно так смотрит — как? — не знаю — так без желания выстреливают детские ракетные установки, когда хранишь на них руку, перебирая детали, невзначай, не спускаешь курок, что держит натянутую пружину: намерение ударить не возникло во мне, рука помимо разума порхнула снизу и сбоку по дуге через верх, сбила его, причем не сразу. Невычислимое время он стоял и даже смотрел на меня. Потом начал падать. Желавшие напасть первыми, руки дирижируют нечто-ничто, а сам (также «правым — вперед!») вращается, словно представляет тягучий материал, увлекаемый в воронку. Немая жалость — во мне. Молчу, когда тяжко подымается, словно он, другой, могущий не задевая пройти мимо, по частям собирает его — толкнувшего. Шатаясь, манит меня куда-то, где «разберемся». Иду, учитывая возможность атаки, мести. Сбоку кто-то: «Зря ты это сделал». — «А стариков сбивать?!» — я, неровным голосом, все еще готовый бить.
Я не направился к метро, а, сбитый с пути происшествием, миновал каравай станции и зашагал, не имея цели. Так, блуждая, я забредаю в иные дни неизвестно куда.
Я шел с кем-то, впрочем, быть может, с самим собой, другим, который сопровождает порой меня в прогулках. Мы затерялись в каком-то безлюдье, где курсировали машины, повинуясь вспышкам драже семафоров. Окружавшие здания со столь грязными стеклами, что видимость через них, очевидно, равнялась проницаемости стен, являлись, возможно, больницами, банями, тюрьмами, школами-интернатами и всем прочим, что имеет один и тот же угнетающий психику вид. Безлюдность района не оживлялась, а подчеркивалась предположением, что в грохочущем транспорте запрятаны люди: мы каждый раз заново грустили по человечеству.