Я занозил палец, мама! Я занозил палец! Где же ты, мама? Мама, я занозил палец, — мне не так больно, как обидно, и я плачу. Я плачу уже шестьдесят лет, но мне все никак не удается извлечь из моего нежного пальца эту злюку-занозу. Сколько-то лет я не сплю из-за боли, а завтра я выйду на веранду: это будет утром, окна замерзнут — за окнами минус; я выйду на веранду и скажу: хватит. Этого будет достаточно: банка с сахарным песком накренится, но песок не посыпется. Я запечатлею его вот-вот готовым просыпаться, но уровню песка в банке не хватит до верхнего края емкости очень малого расстояния. Тогда я приближусь к банке и просто насильно высыплю песок, и снова скажу: хватит. Я сомну и сигареты, которые — о, эта наивность! — попытаются укрыться в потертой по виду, может быть, с их точки зрения, пустой пачке. Я почувствую, еще бы не почувствовать, как сестра трясет меня за плечи и плачет и щебечет: тебе же пять лет, ты же младенец, мла-де-нец!
Все происходит, в общем-то, довольно странно. Ты обходишься без меня, хотя совсем еще крохотный. У тебя, пожалуй, даже есть мать, и я только радуюсь твоей жизни со стороны. Я помню: пыль но это недолго скоро река я войду в воду да со мной ведь еще ты сын тебя я оставлю на берегу ты спросишь мама куда ты уже готовый заплакать и наверняка захнычешь когда я зайду в воду хотя бы по пояс иногда я люблю поддразнить и заревешь совсем громко а потом я не буду знать как выманить тебя на сушу и буду придерживать тебя за животик ты будешь бить ножками по воде и смеяться.
Ты вдруг шепнул: ма, там у тебя что? — и как мне ответить? Сегодня это смешно. Нет! Сегодня это жутко! Я вздрагиваю, обнаруживая нас в неуютной коммунальной ванне, я знаю про нахождение здесь тараканьих племен за ржавыми трубами. Я озираюсь: чужие мочалки, но они на провисшей леске, таз с рыбками на дне и дырочкой для гвоздя, батарея, небрежно выкрашенная суриком, окно в уборную или из уборной в ванную, или окно между ванной и уборной, грязные стекла, пыль на оконной раме, девичья фигурка-шампунь с помятой во время употребления головой, еще поросший паутиной дезодорант, лезвия, пуговица, две кнопки. Сегодня я поворачиваю голову и вижу себя, прилипшую к домам; лицо мое прожжено их горящими окнами.
Мама, ты знаешь, я иногда путаю тебя с отцом. Папа, ты знаешь, я иногда путаю тебя с матерью. Мама и папа, вы знаете, вас двое, и я определенно не знаю, куда мне деться. Мне все время представляется, что существует кто-то один, и вот так же случилось вчера, когда мы бросали на физ-ре — физкультуре (я так в дневник пишу для экономии пространства и времени: Антилопе тоже не нравится, но двойку за это не нарисуешь, и от этого она еще в большем недуге). Когда мы бросали на физ-ре — физкультуре — черные мячи — они называются набивные, — мы их бросали друг другу и бросали нарочно высоко, чтобы мячи задевали за лампы дневного света. Собственно, лампы зарешечены, иначе говоря, обтянуты сеткой. Но если с силой попасть, то лампа может разлететься. Она делает так: пуух! Мы бросали мячи. Мне надоело, и я что было сил метнул мяч в Икара. Икару угодило в спину. Он так качнулся, что я думал, он сейчас как лампа издаст «пууп» и лопнет, но он повернулся и бросился на меня, я побежал. Мы неслись по школьным коридорам, по улице, по газонам, по набережной, по трамвайным путям, по проводам, по небу, по учителям, по вам, простите, мама и папа. Икар, понятно, не догнал меня. Я не стал возвращаться в учебный корпус: пусть, думаю, кидают черные мячи без меня. Я ворошил носками ботинок ворох листьев, я ворошил и думал, что вы мама и папа все-таки и, чего мне там на этот счет ни вдалбливайте, что-то одно.