Если бы я знала, кто я такая, нет, мне называют мое имя, фамилию, адрес, возраст, рост, вес, номер паспорта, размер лифчика, мне повторяют, но я не знаю, кто я такая, — я люблю отца, я плачу ночами от невозможности лечь с ним в одну кровать. Я плачу, и силы оставляют меня с каждой ночью. Я прихожу к нему и плачу: мне холодно, я замерзла до полусмерти, пап, пусти меня, я лягу с тобой, пап, я тихонько, я только лягу, мне невыносимо зябко, я вся дрожу и не нахожу себе места зуд нет не зуд дуб не зуб дуб дуб он растет знаешь в саду у фабрики да у фабрики где я работаю не помнишь ну как же не помнишь не знаешь обо мне ничего не знаешь и я не знаю не знаю но нет я ведь работаю на фабрике вот это знаю получаю за работу деньги мало получаю все мало получают почти все ничего купить нельзя абсолютно ничего ты вот мне обещал сапоги но ты тоже мало получаешь как все папка мой ты отец ли мне давай представим что нет а вот так от печки я девка уличная а ты такой вот дядя с этим самым вот таким мы вот и легли чтоб что-то такое сделать ну я не могу больше не могу и я ведь ничего не знаю не умею как ты не знаешь неправда ты же папа ты ведь уже папа но только не мой сегодня не мой не мой не мой.
Столько ласки во мне, столько нежности! Не хвалю себя из особой к себе любви, а это в действительности так, а главное, я — мужчина. Она умерла. Я мужчина, и я не буду плакать. Ее нет, то есть она еще здесь, вот, лежит, вот это простыни, подушка, одеяло, здесь стол, шкаф, там окно, за окном — город, его составляют машины, пешеходы, трамваи, газоны, заводы, разноэтажные здания, многотиражные газеты, обильнокалорийные продукты, картошка, ругань, транспорт, работа, звезды, тайны. Она умерла, и я никогда не услышу от нее: пап, пап, ну пап, ну же пап! У меня последняя сигарета, у меня последний день. Сейчас я вхожу в церковь. Как же мне молиться? Я озираюсь. Я иду. Я становлюсь на колени. Я касаюсь пола руками, лбом, лицом, телом, я весь касаюсь пола, я весь — пол. Меня — нет.
Я путаюсь в знакомых словах. Я спеленута ими. Они обозначают что-то, чего очень-очень много, чрезмерно для того ничто, чем являюсь я. Я странствую. Шкура зебры, пожалуй, не шкура еще, а кожный покров с шерстью: зебра, зеброчка, я бы с радостью погладила тебя, но не могу, но смогу — что-то обнадеживает меня, вернее, убеждает, что иное и невозможно — я снова обрету нечто, называемое плотью. Под куполом столько силы! Ее скопилось тут много-много. Кружу и снижаюсь, снижаюсь и влекома. Что это? Уже, уже тело? А-а! О-о-о! У-а-а! Слез хлесткий град пронзает руки. Незабудки не вынесут мороза: он заточил мое пылающее сердце. А-а-а-а-а-а-а!!! О-о-о-о-о-о, — рыдаю, запрокинув голову в листву: она — воротник, обнявший мое измученное лицо.