Капитан пытается нащупать твердую почву.
— Ты ведь знаешь, что я всегда от и до, и если что, то только ко мне. — Веки захлопываются, раздается храп, Портвейн дает крен и валится набок, глаза полуоткрыты, но очевидны только белки, он обобщает свою биографию: причины старения «3-Д6», способ изготовления браги и прочее, подсознание разматывается, как рулон рубероида.
В сепии отцветающей ночи курсант не смог разглядеть должным образом исходные данные объекта. Теперь он поеживается и проверяет взглядом, свободен ли выход. Капитан пытается обойтись с гостьей по-свойски, но раздается шлепок и лай: она пресекает тактильную фамильярность и матерится. Курсанта как дым вытягивает по трапу на верхнюю палубу.
— Ты, пацан, знаешь, кто я? — Чем не Шаляпин, готовый до смерти перепугать кучера-грабителя? — Я — королева Ропшинской! — Мне видится смертоносная спешка вассалов по Ждановской набережной и Большому проспекту. — Хочешь, чтоб тебе болт отрезали и в рот затолкали?
Гостье безразлично, кто перед ней. Ее цель — конфликт. Она выбила искру, и это — утешение. Она остается в боевом стансе, конечности мобилизованы для атаки. Портвейн беспомощно улыбается. Он перешел в иную стадию, отчасти в иной пол — капитан умиротворен и пассивен. Королева обнаруживает бегство курсанта. Она грозно озирается.
— Где? Я ведь тебя везде достану. Завтра Гансу-Мяснику шепну, он тебя в багажнике привезет, — гостья распахивает дверцу рундука и делает шаг: череп соприкасается с горизонтально расположенной полкой. Она отскакивает и превращается в дракона...
— Моя первая, непознанная, отвергнутая, умершая столь рано, послушай, почему все так гадко? Я вижу похоть, расчет, грязь. Как преданно бежал я ко второй любимой, не думая ни о чем, не желая, — мне было дорого и безупречно в ней все. Впрочем, именно ты и заставила меня поразмыслить, таковы ли отношения, какими я себе их представлял. И вот теперь: третья любимая, — каким неземным созданием предстала бы она раньше. Милая, вслушиваться в твой бред, ласкать кем-то обласканное тело, но не знать этого, не верить, было бы для меня счастьем! И снова ты, — я сопровождал бы тебя в бродяжничестве, ты знакомила бы меня со своими кавалерами, — а я бы ничего не понимал! А ты, четвертая, — поверь, я удивился, когда сообразил-прикоснулся, что ты — женщина, — как поразило меня это, очевидное со дня нашего знакомства, когда ты, еще девочка, ребенок, являла мне образец образованности и благовоспитанности, чего же мог ждать еще, веря в здравость своего рассудка, кроме тела с грудями и влагалищем?