Корпус теплохода пронизывает гул шагов. На трапе — ботинки шаландера. Спустившись, он взвешивает шансы.
— А ты — кто? — Королева подбоченивается, готовая ринуться в бой или танец.
— Ты, доченька, в гости пришла, а спрашиваешь, будто я к тебе в дом ворвался. — Кумтыква ободряюще касается обветренного плеча. Он замечает принесенную Портвейном бутылку и пытается изобразить безразличие.
Через мгновение они уже пьют на брудершафт, закуривают, и Королева, избрав шаландера своим духовником, решается на исповедь.
Ее мать работала на конвейере фабрики музыкальных инструментов, где и погибла в предновогоднюю вахту, — хмельную и оттого задремавшую, ее затянуло в кормилец-конвейер посредством захвата волос, далее пальцев рук, очевидно, судорожно пытавшихся изменить судьбу. Я чувствую, как в микроскопический интервал времени между захватом волос и тем, когда расчлененную, хотя каким-то образом еще живую массу выплюнуло на изящно сколоченные ящики с оттрафареченным «гробовой» саржей «Made in USSR» и на всякий случай приколотым, грубо вырванным тетрадным листом в клетку (кафель, зоопарк, тюрьма) со словами «на экспорт».
Думается, в этот неуловимый миг с ней произошло вот что: несмотря на мгновенное отсечение фаланг, — оно имело очередность при первом контакте с механизмом, — осязание констатировало, что это — Оно; зрение восприняло оказавшуюся вплотную перед лицом ленту конвейера дорогой, по которой они брели с бабушкой в толпе беженцев, пытаясь наверстать тыл; обоняние ощутило запах материнского молока — она поняла, что помнила (и это включилась память), помнила его так же, как кормильца и соперника — сосок, обернувшийся потом октябрятской звездочкой, светлячком в небе, мужским членом, кнопками конвейера с обозначением «пуск» и «стоп»; слух различил нездоровый шум в работе конвейера, по тревоге встрепенулись заученные звуки: гул телевизора, бормотание холодильника, скрип дверцы духовки, предродовой вопль тормозов, но разум спохватился: «Это же я!»
Отец Королевы умер, пытаясь покорить летальную дозу алкоголя, умер в реанимации, не обретя сознание, но шевеля испепеленными губами: «Нам не надо...»
— Мне надо потошниться, — объявляет гостья после исповеди и, следуя предполагаемому этикету, зажимает рот ладонью. Шаландер препровождает Королеву в гальюн. Нам слышны муки очищения.
Как и прочие, Королева мечтала о красивой жизни. Как у всех, у нее была любовь: парень, желавший ее, планировавший очаг, деток; она позволяла ему многое, зная, что ее ждет иное. Мечты внедрялись в реальность: она вдруг чувствовала слабость, оказываясь в толпе школьников, ей казалось, они сейчас возмечтают обладать ею, и это станет высшим в ее жизни. Фантазии достигали беспредметности: цвет, контур, нечто нависающее, сдавливающее — тень! У нее оказывались деньги, она изысканно одевалась, муж ждал ее в машине; муж, ах, он не знает всего! — сейчас они ехали на дачу, расположенную (как это он умеет все устроить!) на взморье. Ее окружали безупречные мужские фигуры, юношески пластичные, она чувствовала их энергию и свою внезапную уступчивость, они вежливо кланялись ей и замечали: «Вы знаете» — и вдруг, обняв ее, жадно и грубо задыхались: «Милая!» — и она, прощаясь с суетным миром, вторила: «Милый!». Она стремилась к ним, предполагая, что они-то как раз и потребляют красивую жизнь, но, попадая в желанный круг, обнаруживала отсутствие изысканности духовной и физической сфер, огорчалась, но ненадолго, поскольку иной конгломерат цеплялся за разочаровавший ее, и в нем уж она не могла ошибиться.