– Я не хочу, чтобы его вообще допрашивали, – говорит Мадлен. – Мы или кто-то другой. Мне не нравится мысль о том, что ему придется давать показания.
Я беру блокнот и начинаю листать его, пытаясь выиграть дополнительное время, чтобы обдумать свои следующие слова.
– Знаю, что он свидетель обвинения, но его показания помогут нам. Они в общем и цел ом подтверждают наличие домашнего насилия. И конечно, нападение Эдвина на него в тот последний день имеет большое значение. Так что…
– Мне это совершенно не нравится, – говорит Мадлен. – Это уничтожит Джеймса, ведь ему придется давать показания против матери. – Она качает головой – Я не могу так поступить, не хочу, чтобы ему пришлось это делать. Не хочу, чтобы ему пришлось лгать.
– Но он же говорит правду, разве нет? – спрашиваю я, ерзая на стуле.
Я не понимаю. Смотрю на нее пристально, и на мгновение она встречается со мной взглядом, прежде чем опустить глаза. Что-то меняется в ее лице.
– Мадлен, – говорю я.
Она делает глубокий вдох.
– Я не хочу, чтобы Джеймс давал показания. Мне нужно защитить его, – говорит она. – Наверное, лучше признать вину.
– Ладно, – отвечаю я. – Я понимаю это. Просто хочу, чтобы вы кое о чем подумали. Вы хотите защитить Джеймса, понимаю. Суд может пугать. Особенно ребенка. Но…
– Хватит, хватит! Я приняла решение! – Мадлен встает со стула с криками и, повернувшись спиной к комнате, смотрит в окно.
В комнату заходит Хлоя, но Мадлен никак на нее не реагирует.
В комнате повисает тишина, и я начинаю слышать шум на улице, сирены, гудки и гул самолета. Мадлен все еще смотрит в окно, поверх грязи на раме, на крыши и дворы внизу.
– Мне жаль, что вы расстроены, – говорю я, – но, учитывая, что мы работали над тем, чтобы подать заявление о невиновности в убийстве, и готовили защиту на этой основе, очень важно все обсудить детально. Мне нужно убедиться, что вы все понимаете.
Мадлен поворачивается ко мне. Ее лицо покраснело, и она приближается ко мне так быстро, что я вздрагиваю, решив, что она собирается меня ударить. Вместо этого она отступает назад и снова садится. Когда она наконец говорит, в ее голосе слышится столько же презрения, как и у Карла в воскресенье.
– Я все прекрасно понимаю, – говорит она. – Как и Патрик понимал. Но его здесь больше нет.
Я смотрю на Хлою. Она в таком же смятении, как и я.
– Патрик был единственным человеком, который мог держать все это дело под контролем. Без него надежды нет. Так что расскажите мне обо всех последствиях, и потом я признаю себя виновной, хорошо? – говорит Мадлен.
Я делаю, как она говорит, объясняю, что не смогу полностью смягчить приговор, если она признает вину, что раскаяние, о котором я могу заявить в суде от ее лица, не будет иметь большого значения, что мы не сможем использовать его в контексте жестокого обращения, как хотелось бы, потому что я буду ограничена в том, что могу сообщить суду. Я произношу все эти юридические формулировки по очереди, но мои мысли в другом месте. Я думаю о фразах, использованных ею, о желании защитить сына… роли Патрика в суде, его настоятельном решении рассказать мне, как дальше вести это дело, вместо того чтобы выбрать кого-то поопытнее. До меня уже практически доходит суть происходящего, но она все еще ускользает, а огромная часть меня не хочет знать, не хочет спрашивать. Я только хочу, чтобы Мадлен сказала, что понимает объяснение, данное ей, и подписала документы, подтверждая, что знает: если подтвердит свою вину, несмотря на защиту, наши руки будут связаны. Другая тактика защиты, к которой мы можем прибегнуть, скорее всего, поможет делу, но при этом она ужасно пугает.