Оставим магазины, посмотрим на собственные полки. И прикинем, что было прочитано за последнюю неделю, месяц и год. Только честно, мы ж не царю врать собираемся. Итоги, вероятно, будут у каждого свои, но можно с высокой степенью вероятности предположить: восемнадцатый век будет блистать отсутствием. Фонвизин, Карамзин, Крылов разве что. И то, если дети в школе учатся. Самому перечитывать «Недоросля» или «Письма русского путешественника» как-то недосуг. Хераскова же, Кантемира, Тредиаковского или Ломоносова сегодня откроют лишь отчаянные оригиналы.
Век девятнадцатый – может быть. Но, собственно, все читано уже не раз. Хорошему читателю девятнадцатого века хватит хорошо, если на год. Читателю запойному – на месяц (я намеренно ограничиваюсь русской литературой). Гоголь, Пушкин, Тургенев, Достоевский, Толстой, Гончаров, у каждого – томик, два, много четыре. Действительно, сегодня погружаться в «Обыкновенную историю» или «Бедных людей» станет не каждый. После десятой страницы подумаешь «Мне бы ваши заботы», да и закроешь «Обломова» надолго, если не навсегда. Разве что фильм хороший увидишь, ну тогда да, тогда захочется узнать, как там на самом деле было.
Получается, сокровищница наша – как золотой запас страны. Говорят, что велик, а попросишь свою долю – от ворот поворот.
Да и просить не особенно хочется. Не только потому, что не о нас написано (странно было бы требовать с господ Вельтмана и Загоскина писать о людях двадцать первого века, опыт Одоевского не в счёт, да и четыре тысячи триста тридцать восьмой год от рождества Христова неблизко), но и не для нас. Гоголь, верно, очень бы удивился, если бы ему сказали: твой читатель – Петрушка, пиши так, чтобы ему было интересно и весело. Пушкин так и на дуэль, поди, вызвал бы. Тот, кто сетует на падение интереса к чтению, должен помнить, что в распрекрасном девятнадцатом веке читали более-менее постоянно лишь люди сытого досуга, которых был один процент от населения, много пять, и то ближе к веку двадцатому.
Читаешь Толстого, читаешь Тургенева и постепенно начинаешь ощущать неудобство, словно за детским столиком сидишь или одежду с чужого плеча носишь. Все бы хорошо, да что-то нехорошо. Потом только сознаешь, что это «что-то» – наша реальность, в которой нужно трудиться. Человек без дела сегодня жалок и презираем. Иное – девятнадцатый век. Отсюда и неудобство.
Все герои девятнадцатого века величайшим несчастием почитают службу из нужды. Вглядитесь: несчастные Акакий Акакиевич и Макар Девушкин несчастны именно в силу того, что служба определяет их жизненные границы. Герои Тургенева и Толстого могут служить, но не ради пропитания, отнюдь нет. Положительные, правильные герои служат ради блага отечества, герои же отрицательные, плохиши – из карьерных побуждений. Но нет желания – и не служишь, а сидишь в имении, либо в городе. Труд, продуктивная деятельность представляется дьявольским наказанием, и нужда толкнет женщину на панель, как Соню Мармеладову, Катю Маслову или безымянную героиню Некрасова, но никак не в мастерскую. Ясно почему: панель есть горе, из которого можно восстать, мастерская – смерть окончательная. Правда, Чернышевский несчастных женщин гонит именно в швейную мастерскую, но так он поступает из принципа, а не из реальных соображений. Лесков в этих мастерских, равно как и в коммунах на справедливых началах, ничего хорошего не видит. Нет, идеал девятнадцатого века – это деревенька десятин на пятьсот, а лучше бы на пять тысяч. С соразмерным количеством крепостных. И пореформенная литература, как бы ни наряжалась она в народные одежды, есть плач по этому идеалу. Помилуйте, даже нигилисту Базарову Тургенев дает двадцать две души – они, понятно, покамест принадлежат родителям, так ведь он в семье единственный наследник. Шампанское по утрам такое наследство не обеспечит, но жить можно и без шампанского.