Карлик пожал плечами. Подойдя к двери, он обернулся ко мне, приложил палец к виску и покрутил им. Перед тем как выйти, сказал:
Формочки, понимаешь? — и хлопнул дверью. А ведь меня не было всего лишь три года!
То, что эта металлическая гадина гремит, я понял минут через пятнадцать. У меня не было ни единой частички тела, которая бы не дребезжала. Барабанные перепонки гремели, как резонаторы у лягушки. И перед самым обедом я вдруг поразился: я четко услышал, как компрессор идеально правильно (я все мучился, не мог понять, что это) выстукивает «Калинку». Когда же до обеда осталось несколько минут и я молился на висящие часы, то понял, что здесь что-то не то, потому что ну никак компрессор не мог знать мотив моей любимой корейской народной песни. И тут понял, что я — ничтожество, что никакие медитации, никакая релаксация, никакие респираторные упражнения не могут побороть жуткий хаотический шум компрессора, в котором я уже начал различать грозные окрики Серафимыча. Я понял, что схожу с ума. И эти наушники, которые мне выдал карлик, грязные и набитые ватой, очевидно тоже доставшиеся по наследству, — детская игрушка.
Я тупо смотрел на часы с диким удивлением, что уже пять минут обеда, а он все гудит. Я дошел до того, что ждал, пока он выключится. Дверь с треском отворилась. На этот раз карлик казался невменяемым. Он нажал красную кнопку, и компрессор умолк.
Ты что?! — жутко вопил он. — Теперь охлаждаемся мы, а то сгорим! Как формочки!
Больше мой начальник не появлялся. Я благополучно запусти своего монстра после обеда и, постоянно подтирая за ним воду и масло, предавался печальным размышлениям.
Вроде бы ехал спасать всех сразу, а вот уже сколько времени ничего не делаю. Конечно, легко в общине. Они там все знают, чего хотят. Да нет же, и ребята мои вроде бы хотели. Только какое-то непонятное было это хотение. Я не скажу, чтобы они были глупые или слишком воинственные. Ведь они хотели познать истинную школу. Тут до меня дошло, что они познают то, что хотят познать. Но ведь откуда они могут знать, что им нужно хотеть? Или, может быть, я не авторитет? Наверное, скорее всего, это так. Видно, они все еще не могут привыкнуть, что мне нужно верить, что я уже совсем другой. Остался я в их памяти таким же разгильдяем, как и они. Тогда что же мне матери говорить, которая стирала мои пеленки, вытирала нос Как ей помочь? Будет ли она вообще меня слушать? Кто я для нее?
Я был почти в отчаянии. Ну, приходил я к своим ребятам пару раз домой. Мне там было не с кем и не о чем говорить. Меня не интересовали их проблемы. Я чувствовал, что они тяготятся мной, а их родители меня даже боятся. Когда я пытался своим ребятам рассказывать о законах Школы, о Космосе, травах, лечении — да, в общем, о Школе, о том, с чего начинали со мной, то они пожимали плечами и требовали движений, движений, движений. Я чувствовал, что их родители меня боятся и даже ненавидят, каким то смутным чувством ощущая опасность для своего внутреннего спокойствия и взаимопонимания, которое, как им казалось, установилось с детьми. Это был какой то животный страх, в котором я решил разобраться