Таю, таю, таю на губах,
Как снежинка таю, я в твоих руках,
Стаю, стаю, стаю наших птиц,
Боюсь спугнуть, движением ресниц.
Когда мы вместе с Любкой, что-то делали на кухне, в ходе работы, я начинал мурлыкать эти слова, все громче и громче. Мне нравилось петь их на разные мелодии и с разными интонациями, все увеличивая и увеличивая громкость, не обращая внимания на ее настоятельные просьбы закрыть рот, пока у Любки не кончалось терпение, и она не начинала лупить меня любым тяжелым предметом находившимся у нее в руке. До сих пор не понимаю, как все обходилось без серьезных травм.
Пелена не поддавалась, она окутывала меня со всех сторон, душила в объятиях безмолвия и пустоты, пыталась поглотить все, что бросаю перед собой, но с отчаянием обреченного, я находил новые чувства и звуки, и рвал, рвал ее вместе с собой на куски, пытаясь кровью своих ран прожечь и заполнить это безмолвие.
И вот когда мне казалось, что я, наконец-то, умру в этом коконе, весь растерзанный, но не остановившийся, как заживо погребенный, до последнего издыхания пытающийся выгрести, и вдохнуть глоток живительного воздуха, пелена пропала, и я вывалился в эту аллею.
Я услышал шум ветра, шелест осенних листьев, и свой дикий, отчаянный крик, которым боялся вспугнуть стаю наших птиц. Любкины глаза потеплели, в них показались слезы.
– Волчонок, наконец-то. Боже, наконец-то ты приснился мне. Не ори так, а то разбудишь…
– Любка, я живой, Любка, я помню тебя…
Аллея расплылась и пропала в густой темноте затянувшей все вокруг, и я понял, что лежу на лавке в нашей хате, а рядом спят мои новые родственники. По моим щекам катятся слезы, и что-то тонкое и пронзительное тянется к моему сердцу и раз за разом колет его, капли крови стекают с него, а оно продолжает стучать. Но с кровью и слезами, тяжелое и давящее чувство уходило с моей души, оставляя в сердце, вместо горя и отчаянья, светлую печаль желтых осенних листьев.
Сон не шел, и услышав, как начали кукарекать первые петухи, встал и начал собираться. Тихонько выскользнул с хаты, оседлал коня, нагрузил на заводного все добытое барахло, и поехал к атаману. Перелез через закрытые ворота, чтоб никого не будить, поддел кинжалом, через щель, задвижку в конюшне, открыл ворота и начал выводить коней и связывать их за узду. Наконец, на мой стук и грюк, вышел заспанный Давид, показал приготовленные торбы, которые следовало погрузить на лошадей, и пошел седлать своего коня. Собравшись, мы шагом, чтоб не привлекать шумом к себе внимание, выехали с села и двинулись по направлению к селу Непыйводы, но немного проехав по дороге, Давид свернул в сторону близкого леса. Поискав, и показав мне, едва заметную тропинку, сереющую среди деревьев, он злорадно пообещал, что если ее потерять, в темноте, то заблудишься, и будешь долго блудить по этим диким, нехоженым местам. На сем добром слове, он, развернулся и поехал домой.