рассказывающая о разговоре фельдмаршала Кутузова с механиком десятого класса Павлом Захавой.
Кутузову шел шестьдесят восьмой год.
Люди, с которыми он начал жить, ушли из жизни с чинами, дарами, почестями, славой или разочарованием.
В молодости он славился искусным фехтованием и лихой ездой на коне, любил математику.
В молодости он водил полки на приступ, любил больше всего стрелковое оружие и линии егерей. Дважды он был ранен в голову. Сейчас он стариком сидел в избе села Тарутина и думал.
Он уступил Москву. Он не дал в ней сражение: хотел сберечь город, а французы сожгли Москву. Вот ему переслали рапорт директора Воспитательного дома. Москву сожгли французы по-новому – ракетами. Стреляли ракетами из пистолетов. Экий поджог обдуманный… Сгорела Москва… А он ее оставил.
Она сейчас черная от огня и седая от земли, а она верила ему, Кутузову, его седым волосам, его уму, его победам…
Эхо повторяет музыку в лесу.
Он был крив; оставшийся глаз уставал. У него была привычка закрывать его рукою.
Еще недавно увез он женщину, совсем молодую. Еще недавно он хотел так многого. Сейчас он хотел сидеть, закрывши глаз рукою.
Он думал, думал один за всех. Думал и должен был решать, а решивши – провести решение до конца.
Сердца его должно было хватить на решение, и надо было беречь его.
Он сидел в чисто вымытой избе. За окнами вечер.
В дальних полках играла музыка, духовая и роговая; играла согласно приказу, но вот слышны песни. Этого насильно не сделаешь. Значит, приказано было верно: войска верят победе и готовятся к ней.
По многим признакам разгадывал он состояние опытной, испробованной в бою наполеоновской армии.
Сегодня, проезжая в коляске мимо лавок шалашей тарутинского лагеря, видел пленных в знакомых мундирах.
Голубой гусар стоял возле малинового улана, кирасир в крылатом шишаке величался подле тощего итальянского стрелка. Гвардейский артиллерист в куньей шапке с презрением глядел на вестфальца. Француз с голландцем, испанец с поляком стояли рядом. Странная смесь европейских наций в одной толпе. Сами люди дивятся своему стечению, и общее у них – командные французские слова.
Вот они пришли через весь мир до Москвы, до Кремля.
Раздавали при Кутузове им суточную порцию. Одни, будучи еще не столь голодны, неохотно приняли скудный дар, иные просто покорялись необходимости, третьи горсть муки завертывали в тряпку, как драгоценность. Иные, имея на себе мундиры, мнят себя все еще военными. Но, принимая наш паек, понимают свою участь.