— Да ты только пройдись по главной улице — сразу баба отыщется. А разговор у неё один: «Будешь зарабатывать триста — айда в загс, а двести — маловато!»
Таких женщин Павел Иванович не понимал и пугался, если где-то в тайнике души проскальзывала невольная попытка сравнить их с Кирой.
Абсурд! Нет, лучше не проводить таких сравнений. Он был убеждённым приверженцем чистой, неотступной любви, с первого взгляда.
Именно так — с первого взгляда полюбил он свою Киру. Он любил её всё то время, в течение которого продавщица газет превратилась в жену начальника экспедиции. Он видел в ней всё ту же девушку в синей юбке, а сам себе по-прежнему казался молодым, белокурым, застенчивым, поразившимся собственной смелости.
— Да стоит ли придавать такое значение злосчастной радиограмме, — .укорял себя Павел Иванович. — Ну ладно, я вижу в словах жены лишь взбалмошность и каприз, а может быть, в её понимании это и есть настоящая любовь.
Испытывая приливы счастья, он думал о первой ночи, когда они встретились. Он стыдился, когда вспоминал о своей смелости с хмельной головы, он думал о Кире, когда та носила первого ребёнка, — счастливой, а временами задумчивой; он вспоминал, какой она была в трудном, сорок пятом году в Сибири.
А дальше! Дальше думать не надо. Всё в порядке, всё.
Да так ли? Поразмысли — можно ли видеть в жизни лишь то, что нравится, а от всего другого отмахиваться?
Бывало, корабль только-только вернётся из плавания, ещё всюду навалены рыболовные снасти, а Кира уже на палубе около мужа. А теперь… Ведь если она осталась прежней, хорошей, так почему перестала приходить в гавань, почему сказалась больной в день, когда рыбаки праздновали Первое мая, и не была на торжестве, куда пригласили Павла Ивановича? Почему, наконец, ей неприятен тот Анин парнишка воспитанник детдома? Неужели она досадует, видя у себя в шикарной квартире шинельку с чёрными металлическими пуговицами и следами извёстки? Или веснушки его не по вкусу?
Павел Иванович впервые ощутил, как нечто тягостное и томительное, тревожившее временами одно лишь сердце, теперь охватило всё его существо. Ему стало больно от горького сознания, что иссякла в нём светлая тоска по счастью, тоска, без которой так трудно людям на море.
Павел Иванович взял, радиограмму, изорвал её в клочья. И казалось ему — пальцы рвут не сложенный вдвое бумажный листок, а исполинское панно, которое непонятно почему возникало в его воображении. На этом панно видел он завершение летнего рейса. Пять лет назад: Кира загорелая, оживлённая, с открытыми плечами, словно изваянными искусным скульптором, с огромным букетом цветов, прижатым к груди.