Немедленно к войскам явился сам Суворов. Он был в полном мундире, лентах, звездах, крестах. Вокруг него собрались офицеры. Он подошел к рядам солдат, поздоровался и сказал, смотря на ряды:
— Каблуки сомкнуты, подколенки стянуты, солдат стоит стрелкою, четвертого вижу, пятого не вижу! Браво!
Видимый восторг оживлял солдат. Вид Суворова был прост, добр, ласков. Он пошел по рядам, называл по именам многих, наконец, громко воскликнул:
— Умирай за дом богородицы, дети! За матушку-царицу, за пресветлейший дом. — Слезы блеснули в глазах его… — Церковь бога молит… а кто остался жив, тому честь и слава!
— Отец командир! вели, батюшка наш! Рады стараться! — кричали солдаты.
Стоя в кругу своих офицеров, громко начал говорить Суворов:
— В приказе есть, кто остается; я — иду сам. Слушать! Артиллерия полверсты вперед, спускам не мешает; гуляй, играй, пой песни, бей в барабан. Десяток верст отломал — первый взвод снимай, вещи, ложись; за ним второй взвод, и так взвод за взводом, первые задних не жди. Отдых три четверти часа, полчаса, четверть часа, чтобы ребята к кашам поспевали… Ура! вперед! Я теперь ваш, не генерал, не генерал, солдат, солдат! — Он побежал в свою квартиру, войска двинулись; через четверть часа Суворов, в куртке, в дедовской шинели, скакал перед ними. С прямого пути повернули в сторону, перешли на другую дорогу, потом на третью; по всем четырем дорогам шли авангарды.
* * *
— Этот Шуази бесов сын! — сказал воевода, сидя в своих краковских палатах, окруженный толпою польских панов, французских офицеров и рабов. — Выпьем за его здоровье! Где теперь он?
— Он проводил панью воеводшу до первой расстани, а теперь в замке.
— Придумать все это дело, пройти ночью в замок, захватить русских, смять, прогнать…
— Не велик подвиг, — отвечал один старый пан, заглаживая ус свой, — прокрасться в замок, испугать, застать сонных и потом пугнуть сонных из города. Но мы что сделаем теперь — вот удивится целый мир! Мы загарцуем, завоюем — войска пойдут отвсюду… но, воевода, пора за дело! Вот уже третий день мы пируем взятие Кракова и спорим. Дело, правда, важное, и по вольности нашего не позволял решить его трудно; однако ж мы ничего еще и не решили.
— Дай подумать. Медленность есть премудрость. Суворов, наверное, испугался, в Варшаве испугались…
— А ты зачем отпустил папью воеводшу? Испугался?
— Нет! Но тут засвистят пули, загремят сабли, панья моя трусит, и Шуази вразумил меня, что ей надобно уехать в дальние поместья. Завтра провозгласим новую конфедерацию, поставим знамена, закричим: "Да здравствует Польша!" и пойдем сперва на Суворова, разобьем его, а там и на Варшаву…