С моим отцом явно было что-то неладно. Он плакал. Плакал в спальне. Я слышал сквозь стены его рыдания. Слышал, как он расхаживает по одному и тому же месту. Почему он плакал? Раньше я никогда не слышал, чтобы он плакал. Думал, он не обладает такой способностью. А теперь эти звуки доносились до меня каждую ночь и утром перед тем, как он уходил на работу. Я счел это дурным знаком. Чувствовал, что его плач пророческий, чувствовал, что его слезы не о том, что было, а о том, что должно случиться.
Между рыданиями он разговаривал сам с собой: «Проклятая квартира! Слишком маленькая. Не могу в ней дышать. Могила. Надо бороться. Кто я такой? Как мне себя определить? Выбор бесконечен и, следовательно, ограничен. О прощении в Библии много говорится, но нигде не сказано, что надо прощать самих себя. Терри себя не простил, и его все любят. Я же ежедневно прощаю себя, и меня никто не любит. Страх и бессонница. Не могу научить мозг спать. Ну, как твое помрачение сознания? Все больше и больше давит…»
— Папа!
Я приоткрыл дверь в его комнату — в полумраке его лицо показалось мне суровым, а голова была похожа на свисающую с потолка лампочку без плафона.
— Джаспер, окажи мне одолжение — притворись, что ты сирота.
Я затворил дверь, вернулся к себе в спальню и притворился сиротой. Хуже мне от этого не стало.
Затем плач оборвался так же внезапно, как начался. Отец вдруг стал выходить по ночам из дома. Это было что-то новенькое. Куда он отправлялся? Я последовал как-то за ним. Он шел по улицам подпрыгивающей походкой и махал прохожим рукой. Ему не отвечали. Отец нырнул в небольшой паб. Я заглянул в окно — он сидел на табурете у стойки и пил. Не в уголке, в одиночестве — а болтал с людьми и смеялся. Это уже было нечто совершенно новое. Его лицо порозовело. Пропустив пару кружек пива, он влез на табурет, выключил телевизор, оборвав трансляцию футбольного матча, и что-то начал вещать окружающим, сам при этом смеясь и размахивая кулаком, словно диктатор, отпускающий шутки во время казни своего любимого диссидента. Кончив говорить, он поклонился (хотя ему никто не хлопал в ладоши), слез с табурета и при входе в другой паб закричал:
— Привет, ребята! — А выходя, бросил: — Посмотрим, что мне удастся сделать.
Затем он скрылся в тускло освещенном баре, походил там кругами и, ничего не заказав, вышел. Далее был ночной клуб. Господи! Неужели вот на это подвигла его Анук?
Потом его унес эскалатор «Колбы» — модной дискотеки, устроенной в виде огромной стеклянной чаши с возвышением по периметру. Я забрался на возвышение и вгляделся в середину. Сначала я не мог разглядеть отца. Не мог разглядеть ничего, кроме красивых, безукоризненно сложенных людей, которых на короткие мгновения выхватывали из темноты лампы стробоскопа. Затем я его заметил. Вот это да! Он пытался танцевать. Обливался потом, задыхался, неловко двигался и как-то до странности сонно размахивал руками, словно дровосек, колющий в космосе деревяшки. Но при этом он веселился. Или веселил других? Его улыбка была вдвое лучезарнее нормальной улыбки, и он похотливо таращился на груди всех размеров и вероисповеданий. Но что это? Он танцевал не один! Он танцевал с женщиной! Да так ли это? Нет, он танцевал не с ней, а за ней — вращался по спирали за ее спиной, а она не слишком обращала на него внимания, и это его не устроило. Поэтому он выскочил перед ней и пытался обворожить улыбкой шириной в милю. Я подумал: неужели он приведет ее в нашу убогую, грязную квартиру? Но нет, она не клюнула, и отец переключил свое внимание на другую — ниже ростом и полнее. Спикировал на нее и повел в бар — заказал выпивку, а деньги протянул так, словно платил выкуп. Пока они разговаривали, отец положил руку ей на талию и попытался привлечь к себе. Женщина сопротивлялась и в конце концов ушла, но улыбка отца сделалась еще шире, от чего он стал похож на шимпанзе, которому перед съемками телевизионной рекламы размазали по деснам арахисовое масло.