Утро, когда состоялись похороны, выдалось ярким и солнечным. Легкий ароматный ветерок придал окружающему легкомысленность. Казалось, тревожиться не о чем, а печаль — слишком сильное чувство. Весь класс освободили на утро от занятий; другие ученики тоже могли прийти, но их никто не обязывал. Кладбище располагалось всего в километре от школы, и мы шли туда все вместе: сотня ребят и несколько учителей — последние либо почтить память усопшего, либо следить за порядком, а при соответствующем настрое за тем и другим. Большинство, кто здесь был, не здоровались с Бреттом при его жизни и вот теперь явились сказать «прощай».
Мы обступили могилу и, ожидая, когда священник начнет, хранили молчание. Было так тихо что если бы кто-нибудь закашлялся, это могло бы перепугать всех до полусмерти. Мне пришло в голову, что благодаря форме мы были похожи на почтовых работников, которые собрались, чтобы отослать своего коллегу обратно к Богу. Мне почти привиделось, что на гробе стоит штемпель: «Вернуть отправителю».
Священник приступил к молитве. Его панегирик доходил до меня словно сквозь фильтр кофеварки, и я ощущал, как на темя падают капли. Он упомянул, что Бретт устал от мира (сущая правда), был слабым и смертным (тоже правда) и жаждал воссоединиться со Всевышним, нашим Спасителем (что вряд ли). Затем он мелодраматично воскликнул, что самоубийство — это смертный грех.
Постойте!
Пусть Бретт отнял у себя жизнь, но он, не выворачивая себя наизнанку, ответил на гамлетовский вопрос, и даже если самоубийство — грех, его решительность достойна вознаграждения. Я хочу подчеркнуть, что если кредит положен, его необходимо выплатить. А Бретт разрешил дилемму принца Датского с той же легкостью, с какой бы поставил галочку против правильного ответа в задаче.
БЫТЬ
НЕ БЫТЬ
Я понимал, что эта проповедь — всего лишь древняя тактика запугивания, которая сохранилась до наших дней в то время, как такие практики, как ставить пиявки от насморка, были отвергнуты в качестве устаревших. Если бы Бог существовал, сомневаюсь, чтобы он был настолько бескомпромиссным. Скорее, он одобрял бы людей, которые отнимают у себя жизнь, и вел бы себя как начальник полиции, удивляющийся, что явился с повинной разыскиваемый преступник. «Ты?!» — воскликнул бы он, не злясь, а испытывая разочарование от того, что заслуга поимки не его и арест не доставил ему удовлетворения.
Гроб опустили в могилу, и по тому, как гулко ударяли по крышке комья земли, казалось, что в нем ничего нет. Бретт был худощавым. А я ему говорил, что к худым неприязни не испытывают. Никто на них не бросается, разве что — пришло мне теперь в голову — голодные черви.