И снова что-то соображал и высчитывал. Ночной ветер для него был самой большой неприятностью.
Александр сидел напротив Алексея Прокопьича, слушая неторопливые его рассказы. Как ручеек журчали они у старого лоцмана, и слушать их можно было бесконечно. Но Алексей Прокопьич вдруг смолк, выколотил о камень огнища трубку, продул ее и встал.
— Чего не ложишься? — спросил он Александра.
— Не спится. Днем хорошо отдохнул. А ты на всю ночь?
— На всю ночь. Как же иначе? Не останавливать же плот.
— А замены нет, — сочувственно сказал Александр.
— Нету, — прислушиваясь к работе цепей, сказал лоцман, — ишь шипит. По песку тащатся. Слышишь: чуть стучат. Стало быть, кончился перекат. Теперь часа четыре будем так. Впору и мне — ложись да спи.
— А нельзя?
— Почему нельзя, — шевельнул плечами Алексей Прокопьич, — можно, да не буду. Не положено лоцману. — Он поднял лицо кверху. Редко-редко падали мелкие брызги теплого дождя. — Всю ночь как в мешке простоит. Днем разойдется.
— Почему помощников себе не готовите, Алексей Прокопьич? — помолчав, спросил Александр.
— Помощников? — задумчиво переспросил старик. — Есть помощники. Ирина хорошо в реке разбирается. Только днем пока. Наизусть-то реку скоро не запомнишь. Я вот двадцать шестой год по ней плаваю. На второй миллион третью сотню тысяч кубов гоню, начал нынче. Да по Каме — на Каме я прежде работал — полтора миллиона согнал, там двадцать три года лоцманичал. Ну вот, как думаешь, за сорок девять лет можно хорошо одолеть пауку речную нашу?
— Сорок девять лет! — сказал Александр восхищенно и подумал, что ему нынче исполнится только двадцать четыре.
— А Ирина — женщина очень способная, ничего не скажу, — продолжал Алексей Прокопьич, — ноне четвертое лето со мной плавает, разу не руганул я ее. Не за что было. Жив буду, на будущий год начну и ее к ночному правежу приучать. А сейчас пусть поспит, успеет еще. Поберечь женщину надо. Постою пока сам.
— Тяжело тебе, Алексей Прокопьич, в твои-то годы, — сказал Александр. Очень уж старым выглядел лоцман.
— Тяжело? Что ж, всем не легко. Девчатам потяжелее моего достается. Тоже нелегкое это дело, плавить лес. Особо якоря когда, цепи выхаживать…
— И больше некому, — понимающе сказал Александр.
— Может, оно и не совсем так, — Алексей Прокопьич стал набивать табаком новую трубку. — Закуришь? Нет? Ну и не приучайся. Видишь ты, народ, конечно, с фронту вернулся, прибавилось, прямо сказать, у нас изрядно. Но, — он долго пыхал, раскуривая трубку, — за войну-то девчата втянулись, привыкли. Что, распускать их, что ли? Даже скажи им — так обидятся. Ты понимаешь, дух у них как теперь накалился. Это, брат, не шутка, такую войну пережить. Вот они хохочут и веселятся, а ведь у каждой — у кого отца, у кого брата, у кого милого убили. Разве ж это просто было снести? Снесли, перетерпели, — значит, было что-то на душе у них такое. Это ж не на миг было, это уж навсегда теперь осталось. Да, ясно, это уже теперь навсегда, — повторил он и уставился немигающим взглядом на меркнущее пламя костра.