— Ты куда? — не понял я.
— Сам догадайся.
Я догадался. И почему-то вспомнил, как уходили его мать с тёткой. Вот так же беззаботно и на минутку.
— А просто за дерево нельзя?
Он только рукой махнул…
Чего я, правда, цепляюсь? Ребёнок же. Обычный восемнадцатилетний ребёнок! К тому же разнополый…
— Ну, тогда недалеко давай…
— Не сцы!
— Хамить обязательно?
— Извини, вырвалось… Могу идти?
— Ну я ж серьёзно: не отходи далеко.
— Ладно, — и пошёл. — Я петь оттуда буду, пойдёт?
— Поедет, — крякнул я вдогонку, отпилил последний локон и поинтересовался у обкромсанного затылка: — Я что: в самом деле такой зануда?
— Да ладно тебе… Ему просто страшно…
Господи, ну ты-то, голуба, откуда знаешь? Я дюжину книжек написал, и сплошь про то, как, когда и почему бывает страшно. А тебе, пигалице, на всё двух слов хватает…
— Дваал-маза-втрика-рата! — противно и не без вызова донеслось из низины.
Я погладил обезображенную головушку и, успев проклясть себя за то, что сейчас заворчу, заворчал:
— Страшно ему, понимаешь!..
И, совсем уже не отдавая себе отчета, гаркнул в ответ:
— Не густо!
— Ну вот, — и Лёлька глубоко-глубоко вздохнула, — и тебе страшно…
Страшно мне стало, когда он не вернулся ни через десять минут, ни ещё через столько же. Ещё не перестала кровоточить первая рваная рана утраты, как всё начиналось сначала: Тимка был, и вот Тимки нет.
Нет, какой же я всё-таки кретин!..
Я должен был засунуть свою изнеженную гордость куда поглубже, моргнуть на все его предерзости, догнать, вцепиться и тихо сказать: нет, родной, гадить ты будешь тут, при нас, Лёля отвернётся и нос зажмет, а я буду стоять рядом и, если придётся, сам подотру! Вот как должен был я повести себя. Но только не отпускать. А я отпустил. Да с прибауточками…
А ещё я со всей пронзительностью понял, что зря обкарнал девчонку. Что никакой лук больше не нужен, потому что всё оставшееся время — сколько уж его нам отмерено — мы будем тихо сходить с ума, гадая, кто следующий…
Упрямый негритёнок ушёл в овраг покакать, оставшимся осталось только плакать!
Но Лёлька не плакала. Она сидела и ждала. Совсем как тогда, на поляне, пялясь на дорогу и послушно блюдя наказы отца. Как сидела, наверное, пару часов назад, не понимая, куда подевался малахольный я.
Но со мной-то всё было понятно, куда я мог деться?
Куда? Да туда же! Пятеро не вернулись — не наука?
Шестеро уже, то есть…
Бедная моя, за что тебе такое?
Ну ладно я — я заслужил. Слишком часто терял самых дорогих, отказываясь от них добровольно, мне по грехам. Но — ты, ты-то за что расплачиваешься? За чужие упрямства? Как же права ты была тем утром, глупая моя умная Лёлька!