Советская гражданская панихида, как оказалось, за эти двадцать лет духовного расцвета России, не была естественным образом заменена вернувшимся церковным отпеванием. Она оказалась замещена чем-то новым. Странным — полухристианским, полуязыческим обрядом — пожалуй, «домашней» панихидой.
Была церковная, была гражданская, теперь — домашняя.
Уходя уж с погоста, расслабленная покоем и красотой, я спросила у кладбищенских дам (любопытство замучило):
— Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?
— Покойник в галстуке, — быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, — это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой — вы это себе представляете?
О, Господи.
— Усмехайтесь, усмехайтесь, — говорила знающая женщина, — надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять — тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному — и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?
В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов — либеральных русофобов — именно что на березах. Так что я промолчала.
Когда мы отлепимся
В коридоре
Воденников Дмитрий
Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», — говорила она.
... Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного — красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».
«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».
У меня в голове тоже — один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.
Я вижу — коридор.
А за окнами — отразившись в прямоугольном промытом зеркале — яркая загустевшая летняя зелень.
Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно-пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, — и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.
Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее — и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба — как подорванные — так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) — и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.