Когда миссис Леонтина Фэншоу уехала на пару дней, Омар пустил корни в ее квартире. Он поднял руку, чтобы я мог ртом и носом прижаться к нежным волосам его подмышки. Я прикасался губами к его твердеющим соскам и пускал улиточный след моей слюны по его груди, животу, пупку. Я таял в его рту и клал свой язык на его, говорящий по-арабски, язык. Я ускользал, но, прежде чем мой рот отрывался от его и я затылком касался твердого пола, он хватал меня зубами. Он катал меня на языке, словно влажный хлебный мякиш. Он позволял мне проникать по его уретре до самых яичек и осушать болото его спермы. Прежде чем он снова повернулся на спину, я губами коснулся каждого изгиба его позвоночника. Если бы я только мог сохранить сперму, которую он излил в мой задний проход! Я даже был готов вытаскивать вшей из его лобковых волос и, словно в зоопарке Виллы Боргезе, есть некоторых из них. Когда мы голые, в мерцающем свете свечей, совершенно обессиленно лежали на простыне, он рассказал мне, как со своими друзьями зайцами приплыл на корабле из Туниса в Кальяри. Днями и ночами они слонялись по Кальяри, пока не поехали дальше, в Чивитавеккья. Там он, упав с мопеда рассек верхнюю губу. Рану, сказал он, зашили в больнице в Кальяри. Прежде чем снять брюки в моей спальне, он залез в карман и вытащил коробок спичек. Одновременно с этим он достал белую таблетку. Я спросил, не венерическая ли у него болезнь. Он снял трусы, выпростав вялый член, и надавил на мочеиспускательный канал, показывая, что гной не идет. Затем расстегнул рукав рубашки, закатал его, показывая в ответ на мой вопрос, что не употребляет героин. Через несколько дней я тем не менее стал блуждать в районе площади Чинкваченто, площади Республики и вокзала Термини в поисках Омара. Сидит ли он в полиции и ест раскрошенную пищу из жестяной тарелки? Возможно, в тюрьме он отдается гомосексуалистам за пару сигарет? Он рассказывал мне, что хотел бы поехать на заработки в Швейцарию, Германию или Швецию, чтобы заработать денег, прежде чем вернуться в Тунис. Без денег, говорил он, я не хотел бы появляться родителям на глаза. В меланхолии слоняясь по большой квартире туда-сюда, узким коридором подходя к ванной, чтобы покривляться перед зеркалом, я вижу, что с тех пор как Омар мылся в ванне, в ней появилась охапка калужницы, корни которой еще были облеплены землей. Я наклоняюсь, отодвигаю рукой плавающие в воде ванны цветы калужницы, чтобы разглядеть в ней черты его лица, но вижу лишь посмертную маску Ганса Генни Янна, с фотографией которой, наклеенной на грудь, я иду по Риму. На мыле, которым мылся Омар, я ищу отпечатки его пальцев. Я нюхаю голубое фланелевое полотенце, надеясь вновь почувствовать запах его тела. Он ступал по кафелю ванной комнаты босиком. Я приседаю и, как собака, обнюхиваю все углы ванной, чтобы снова учуять запах его ног. Жаль, что вилка, которой он ел спагетти, уже вымыта, на ней уже нет пузырька его слюны, который я мог бы проколоть булавкой. Я хотел бы вцепиться в его позвоночник, но его здесь нет, и я обнимаю воздух и глотаю кислород. Но почему тунисец должен быть арестован? Потому что он бродит по Риму без паспорта? Потому что он бродяга? Однажды, идя по улице, я вздрогнул, увидев похожего на Омара тунисца. Но, догнав его, я встал как вкопанный, беспомощно глядя в лицо совершенно другому африканцу. С тех пор как я не могу найти Омара, меня снова тянет на кладбище. Я представляю себе, что кладбищенская земля прозрачна, как стекло, и я шагаю по мертвым костям и черепам. Повсюду я вижу висящие на скелетах ошметки плоти. Возможно, сердце мертвеца съеживается до размеров маленького черного семечка яблока сорта гравенштейн и лежит рядом с развалившимся на части позвоночником. Поздно ночью, лежа в постели, в отчаянии от одиночества и не в силах не думать об Омаре, я предался рукоблудию. Вытерев живот носовым платком, я смял его и в ярости кинул в угол, спрыгнув с кровати, избавившись от вожделения, я был готов до крови биться головой об стену, чтобы не впасть в вязкое отупение.