Переглянувшись, мы с портье одновременно улыбнулись, когда она стала ругать маляров, выкрасивших прихожую квартиры не в светло-лиловый, как все остальные стены, а в бледно-желтый цвет. Уезжая лечить свой ишиас, она сказала: «Можешь брать всю еду, что есть в доме». Вернувшись, она жаловалась уборщице: «Он без спросу брал то и это!» Когда я приехал навестить ее, она сказала в прошедшем времени: «Я вижу, Рим пошел тебе на пользу!» И мне стало ясно, что она хочет от меня избавиться, и поскорее.
Когда я пишу в своем римском кабинете, балконная дверь открыта. На улице еще тепло, и сентябрьский ветерок врывается в комнату. Десять часов вечера. Вокруг летают насекомые. Я их не отгоняю. Насекомые стремятся на свет, а я в темноту. Эти летящие на лампу насекомые напоминают мне родительский дом. В полночь я сидел в постели и в свете настольной лампы читал про Родиона Раскольникова. Насекомые летели в открытое окно и садились мне на руки. «Все-таки кто-то живой прикасается к моей коже!» – думал я. Едва другие насекомые садились на горячую лампу, как их тонкие ножки съеживались, лишь коснувшись светящейся колбы, прилипали к ней или сразу же падали на простыню. Прежде чем заснуть, я клал Родиона Раскольникова на письменный стол и стряхивал насекомых с постели, чтобы не спать среди обугленных трупиков.
Я иду по улице Антонио Грамши до Ларго Бельградо к большому цветочному киоску, где под зонтикоподобными устройствами двое продавцов-мужчин постоянно подрезают стебли роз, гвоздик, лилий и хризантем. В шесть часов, когда темнеет и я заканчиваю писать, я всегда прохожу мимо этого освещенного киоска. Вокруг темнота. Освещенные бутоны тянутся ко мне, розовые венки виснут на шее и один из них душит меня, и я изо всех сил рву траурный венок, пока на асфальт вокруг меня не начинают сыпаться цветки, бутоны и листья.
Если у меня снова воспалятся сухожилия рук от работы на печатной машинке и я вынужден буду носить гипсовую повязку, ее страстная заботливость смогла бы превратить меня в беспомощное дитя. Естественно, Леонтина Фэншоу надевала бы мне слюнявчик с Микки Маусом, завязывая тесемки на шее. Мультяшные мыши, полуголые, в одних трусах с американским флагом, строем идут в мой кабинет, подходят ко мне, становятся на цыпочки и тянут ко мне, в испуге выглядывающему из-за пишущей машинки, свои молитвенно сложенные мультяшные ручки с зажатыми в них острыми как бритва топорами. Не запереться ли мне в моем кабинете, не перестать ли принимать пищу, пока не стану худой, как скелет, и римские могильщики не вынесут меня из ее американской квартиры. Леонтина Фэншоу сможет набросить на мой гроб американский флаг, положить личинку Микки Мауса и, как вдова, первой идти за гробом под черной вуалью. Стоя на кухне перед большим старым холодильником, я иногда думаю, как, не вынимая ничего из холодильника, залезть туда и замерзнуть заживо, потому что он открывается только снаружи. Вечером, придя с работы, Леонтина Фэншоу откроет холодильник, и я упаду, замерзший с сосульками на зубах, прямо ей на руки.