— Но, может быть, рассудок… — ответила все же Йоанна, ища взглядом каштаны, — всего лишь одежда, которую носят, чтобы выглядеть, как все. Помню, меня всегда трогала когда‑то одна повесть, грустная и страшная, в которой умирающая женщина прямо‑таки назойливо, в страшной панике призывала своего давнего любовника, чтобы тот еще успел понять, что хотя рассудок приказал ей устроить свою жизнь по–другому, она всегда любила только его и, умирая, по–прежнему его любит. Ты веришь, что такое возможно?
— По правде говоря, не верю. Автор повести был или чересчур наивным в поглотившей его страсти и недооценил значения более жестоких, нежели воображение, опустошений и преступлений плывущего времени, или же хотел победить время единственным доступным способом — с помощью вымысла, недоступного никакому опыту.
— Значит, не существует любви? — спросила Йоанна с какой‑то внезапно беззаботной усмешкой. При этом посмотрела на меня почти вызывающе. Но она не обманула меня своим взглядом. Серебристая голубизна ее глаз была в глубине пустой и глухой, как небо.
— Ах, если все мы столько любили, то, очевидно, не существует, — ответил я с наигранной твердостью. — Ведь мы чаще говорим «влюблен в кого‑то», а не «люблю кого‑то». Наш опытный в чувствах язык лучше вник в эти дела, чем кто‑либо другой. Любим себя в ком‑то… А любовь к самому себе — такое капризное дело!
Йоанна ласкала гладкий, блестяще красный каштан в своих нежных ладонях и уже склонилась за следующим.
— Возможно, ты прав, — согласилась она с неясным вздохом.
Йоанна держит мою руку в своих ладонях. Она в серебряном вечернем платье, в черном плаще, в летнем цветастом платье, в брюках и спортивной куртке с капюшоном, в купальном костюме, как греческая статуя. В новогоднюю ночь, только она и я, мы поднимаем большие бокалы с шампанским, глядя друг другу в глаза. Вот мы сидим на скамейке в университетском сквере. Выходим из кино и идем пешком далеко за город, взаимно чувствуя свое близкое тепло. Отдыхаем на камнях в густых зарослях после спуска с горной вершины, слушая писк орлов, и наше чувство рассеивает даже тучи над головой. Вот мы переправляемся через чистую в своей прозрачности речку, из тени огромных ив, туда, на песок, под жаркое солнце. Лежим посреди комнаты на большом толстом ковре — там, на дне, ниже уровня города, а бронзовый тирольский мальчик, держащий лампу в руках, как чуткий Амур, стережет наполненные бокалы.
Йоанна говорит и здесь, и там, и везде:
— Любимый мой… Мой любимый… даже если ты когда‑нибудь уйдешь от меня, я не сумею любить никого другого, только тебя… всегда приду, когда буду нужна тебе… всегда… всю жизнь… всегда, всегда…