— Но в конце концов — однажды не придешь, хотя я буду молить об этом. В какой‑нибудь из дней ты одним жестом отречешься от всего, что уже столько раз мне повторяешь. Однажды, когда‑нибудь, не я — как ты сейчас предполагаешь, а ты сама, собственной рукой, убьешь свою отважную веру в любовь.
• — Перестань. Я даже вообразить себе не могу такой день, такое страшное время. Посмотри мне в глаза и пойми, что это невозможно.
— Посмотри мне в глаза, Йоанна, обратился я к ней перед балюстрадой нового, ухоженного надгробия из мрамора. — Я хочу хоть как‑нибудь понять тебя.
Она остановилась с каштанами в руке и посмотрела удивленно, будто к ней внезапно обратился по имени совершенно чужой прохожий.
— Что ты хочешь понять? — переспросила она не сразу. — И скажут ли что‑нибудь глаза?
— Ты права, Йоанна, — извинился я смущенно, не говоря больше ничего. Воспоминания всегда смущают в слишком односторонней своей буквальности. Однако они не могут служить векселем.
Но Йоанна приняла мой неосторожный вызов:
— Твои глаза, например. Думаешь, можно было когда‑нибудь прочитать в них, чего ты действительно в жизни хочешь — кроме моментов, обрывков, проблесков минуты?
— Потому что за теми проблесками нет ничего, — пробормотал я, глядя невнимательно на позолоченную надпись. — Нет ничего, кроме уже застывшего опыта. Вся действительность и вся ценность жизни замыкаются ежеминутно наново в этих проблесках. Если бы только удавалось каждый раз успеть…
Сейчас уже Йоанна равнодушно, но полушепотом, как на вечерне, читала вслух:
— Светлой памяти Урсулы Маевски… после долгих и тяжелых страданий умерла в расцвете жизни. Светлой памяти Войцеха Хмары… командира 1–го Конного Стрелкового полка… пал в геройской атаке на поле чести в году… Сыновья и внуки.
— Этот успел, — добавил я тихо. Как тень с того света, неслышно, без единого шелеста, прошла возле нас и пропала где‑то черная, сгорбленная фигура женщины, Эринии, собирающей в мешок сгнившие реликвии. Перед нами две таблички на общем надгробии. Йоанна читает:
— Возлюбленному другу… Роману Дженгелевскому… который трагически погиб в 1912 году… навсегда осиротевшая Юлия. Светлой памяти Юлии Остовски… учительницы… после долгой болезни сердца… умерла в 1958 году.
— Сорок шесть лет болезни сердца, — подсчитал я быстро. Йоанна читала дальше:
— Светлой памяти Яна Черского… инженера–химика… погиб на посту. Светлой памяти Леонарда Ковальского… натуралиста, путешественника, коллекционера… погиб в автомобильной катастрофе па семидесятом году жизни. Светлой памяти Беаты Барски… прима–балерины Оперы… после кратких страданий умерла, прожив двадцать лет. Светлой памяти Аполинария Здыба… высшего министерского служащего, пенсионера… тихо почил в бозе, прожив восемьдесят пять лет… Жена, Сыновья и Дочери, Внуки, Правнучки.