— Я ж ничего не выдумываю, — сказал я и сделал два шага к своей училке, но та подскочила и велела всем выйти из класса — кроме меня.
Мимо прошел Гленн Флэк и заметил:
— Тебе сейчас влетит, Мендель Доус.
Кэрол Андерсон, которая в третьем классе была моей подружкой, кажется, была готова разреветься.
Мисс Субер сказала:
— Ты не сделал ничего дурного, Мендель. Пожалуйста, передай своему папе, что я все поняла. Когда он спросит, как прошел урок, просто скажи: «Мисс Субер все поняла». Хорошо?
Я сунул письмо в карман штанов и ответил:
— Мой папа — вдовец.
Когда я пришел домой, папа уже меня поджидал. Я так до сих пор и не знаю, чем он зарабатывал на жизнь, если не считать того, что постоянно разъезжал в радиусе ста миль от Сорока Пяти и скупал землю, а затем продавал ее снова, когда приходило время. Был у него такой талант. Так он сам говорил. сначала я даже думал, что «Талант» — марка его машины.
— Я целыми днями езжу и покупаю землю, — не раз говорил он, и до, и после того, как мама уехала, чтобы заменить собой Пэтси Клайн. — У меня Талант.
Я пришел домой с полотняным ранцем за спиной — в нем лежали учебник по математике и счеты.
— Эй, папа, — сказал я.
Он вытянул мне навстречу руки, точно вернувшийся домой военнопленный.
— Твоя учительница написала мне какую‑нибудь записку?
Я залез в карман и вытащил мятое письмо Элоизы к Абеляру. Протянул ему и сказал:
— Она не дала мне его дочитать.
— Не дала тебе дочитать? До какого места ты дошел?
Я ответил, что дошел только до «сахарного пампунчика» и спросил:
— Это и есть тот жизненный урок, о котором ты мне все время рассказываешь? Помнишь, как тогда, когда мы ездили в поход?
Папа довольно рано объяснил мне, как отличать обычные листики от ядовитого плюща. Мы тогда разбили палатку на берегу реки Салуда, никаких городских туалетов вокруг и в помине не было. Он все присматривался, какой участок потом можно будет продать с наибольшей выгодой.
— Черт бы ее разодрал! И больше она не сказала ничего, пока ты читал?
На папе был льняной костюм и галстук–шнурок. Я ответил:
— Она отпустила всех на перемену прямо посреди урока, когда я его читал. Это какой‑то розыгрыш, правда?
Папа посмотрел на меня так, будто я написал ему на ботинки:
— Ну зачем я буду так разыгрывать единственного человека на свете, которого люблю?
И в самом деле — зачем? Зачем человеку, который, как он сам часто любил мне рассказывать, до моего рождения играл в бейсбол за «Янкиз» летом, а в футбол за «Пэкерз» зимой, который даже проходил отборочные соревнования в Олимпийскую сборную, вообще вдруг начинать так подшучивать над своим девятилетним сыном?