Из‑за старичка я совсем не заметил, что давно уже наступила зима и весь Париж оделся снегом. Снег в Париже такая редкая вещь, но тут, словно что‑то произошло на небе — снег валил и валил изо дня в день, наметая сугробы. Мне было нечего одеть, последние деньги я потратил на цветы, а потом и на похороны бедного старичка, которого я так жалел. Я ходил в пиджаке и мерз ужасно, но не сдавался, потому что предпочел бы лучше умереть на улице, чем дома.
Надежды на то, что я узнаю теперь свою возлюбленную стало еще меньше. Женщины, закутанные в меха, непрестанно попадались мне на улице. В отчаянии я даже несколько раз набрасывался на них и срывал с них мех. Впрочем, чаще я делал это не сам, а с помощью какой‑нибудь уличной собаки, которая по моей просьбе изрывала лисицу на какой‑нибудь дамочке в клочки. Но из этого ничего не выходило. Парижанки отвратительно мерзливы и зимой надевают на себя горы одежды. У собаки не хватает зубов, чтобы это все сорвать. После того, как одна из моих овчарок насмерть подавилась бюст–галтером одной из уличных прохожих, я отказался от этого способа. Жаль стало бедную собачку. В общем, ничего не помогало.
Приблизительно в то же время у меня появился приятель, который сделал меня вхожим в светские салоны. Он рекомендовал меня как подающего большие надежды актера, и мне позволяли тихо сидеть и греться у камина. Один раз, когда вошла какая‑то дама, во мне шевельнулось какое‑то неясное чувство. Я упал перед ней на колени и, воспользовавшись ее замешательством, сорвал с нее юбку. Но в пятнадцати сантиметров от коленки на ее ноге — или, как я это теперь точно выяснил, бедре — родинки не оказалось. Ноги дамы были гладки и недоступно красивы. Всем, находящимся в этот момент в салоне, казалось, что ноги такой дамы совершенно не доступны, и вот я сделал невозможное, и они признали во мне неоспоримый талант. «Талант!» — сказали все. И долго потом с благоговением шептались обо мне в коридорах — особенно дамы.
«Мадам! — сказал я голосом, какой бывает у артистов. — Позвольте мне от имени вашего мужа облобызать вашу очаровательную часть, находящуюся пятнадцатью сантиметрами выше колена, в знак вечной любви, приобретенной мною год назад под осенними листьями!»
Все захлопали, а она, оказавшись вполне порядочной, и к тому же доброй женщиной милостиво разрешила мне целовать свое колено. Колено было восхитительно, и мне даже захотелось съесть его, потому что я вот уже два дня как ничего не ел. Воспользовавшись суматохой, я откусил кусочек. Дама, откинувшись назад, аплодировала; она ничего не заметила. Я откусил еще кусочек, потом пошел выше и глубже. Она, казалось, ничего не замечала. Наконец в ней что‑то хрустнуло. И вдруг я отчетливо увидел лицо старичка, когда его рвало выскакивающими из него по очереди шипами от роз. Я перестал есть. У меня начисто пропал аппетит, хотя я был невероятно голоден. У меня закружилась голова, и я потерял сознание.