Я приглушаю сушилку на одно деление, она гудит низко и тихо. Я продолжаю работать над ее ногтями. Ее рука начинает расслабляться. «Она смоталась от них, от Холитса и мальчиков, десять лет назад, под новый год. Больше они о ней не слышали.» Я чувствую, что она хочет выговориться. И я совсем не против. Когда они в кресле, их тянет на разговор. Моя пилочка не останавливается. «Холитс получил развод. Потом мы с ним стали встречаться. Потом поженились. Довольно долго у нас была жизнь. И взлеты были, и падения. Но нам казалось, мы движемся к чему–то.» Она потрясла головой. «Но вдруг что–то произошло. Я имею в виду, что–то случилось с Холитсом. Сначала он лошадьми увлекся. Если точнее, своей гоночной лошадью – он ее купил, и знаете – каждый месяц все хуже и хуже. Стал отвозить ее на бега. Тогда он еще вставал до рассвета, как обычно, занимался хозяйством и всем таким. Я думала, все идет нормально. Но я еще ничего не знала. Если хотите знать правду, из меня не такая уж хорошая официантка. Думаю, эти итальяшки готовы уволить меня, едва я дам им повод. Или без повода. Что, если меня уволят? Что тогда?»
Я говорю: «Не волнуйся, милая. Они не уволят тебя.» Вскоре она поднимает другой журнал. Но она не открывает его. Держа его в руках, она продолжает говорить. «Так вот, о его лошади. Быстрая Бетти. Бетти её назвали в шутку. Он же сказал – если назвать лошадь в мою честь, ей ничего не останется, кроме как стать чемпионом. Чемпион, как же. Факт в том, что каждый свой забег она проигрывала. Каждый забег. Безнадежная Бетти – вот как ее нужно было назвать. Сначала я ходила на скачки. Но эта лошадь всегда проигрывала 99 к 1. Такие ставки назначали. Но Холитс упрямец еще тот. Он не сдавался. Все ставил и ставил на неё. Двадцать долларов на победу. Пятьдесят долларов на победу. Плюс все затраты на то, чтобы содержать лошадь. Я знаю, — кажется, что это немного. Но все накапливается. И при таких ставках – ну, 99 к одному – иногда он заполнял билет с комбинацией мест. Спрашивал меня — понимаю ли я, сколько денег мы сделаем, если наша лошадь победит. Но этого не происходило, и я перестала приходить.»
Я продолжаю заниматься своим делом. Сосредотачиваюсь на ее ногтях.
«У вас хорошие основания ногтей», — говорю я. «Только посмотрите на кожу. Видите эти маленькие полумесяцы? Говорит о том, что у вас хорошая кровь.»
Она подносит руку к лицу, чтобы разглядеть. «Что вы об этом знаете?». Пожимает плечами. Позволяет мне снова взять ее руку. Она еще не выговорилась. «Как–то в старших классах меня попросила зайти в свой кабинет завуч. Она всех девочек приглашала, по одной. «Что тебе видится в будущем?», — спрашивает. «Кем ты себя представляешь через десять лет? Двадцать лет?» Мне было шестнадцать или семнадцать. Совсем еще ребенок. Я не знала, что сказать. Я просто сидела там, словно мешок с картошкой. А завуч была примерно того же возраста, что я теперь. Я считала её старой. Она старая, сказала я себе. Я знала, что ее–то жизнь наполовину прошла. И я чувствовала, что знаю что–то такое, чего она не знает. Чего она никогда не знала. Одну тайну. Кое–что, о чем никто не должен знать, не должен говорить. И я промолчала. Я просто покачала головой. Я знала вещи, о которых она не догадывалась. Сейчас, если бы кто–нибудь спросил меня о том же, о моих мечтах и остальном, я бы им ответила.» «Что бы ты сказала им, милая?» Я уже взяла вторую руку. Но я еще не приступила к ногтям. Я просто держу ее, ожидая ответа.