Сказав это, новый инок бросил с вершины пирга свою одежду и юношеские волосы, а с ними вместе и хартию, написанную его рукой в утешение родителям, которых он умолял «не иметь о нем ни малейшей скорби и не плакать, как о погибшем, а скорее молить Господа, чтобы их молитвами совершить ему доброе. Пусть и они по мере своих сил попекутся о душе своей и пусть не чают его более видеть во временной жизни — разве только Бог позволит ему во Святой Горе дождаться владыки, отца своего, насладиться зрением честных седин и насытиться излияниями сладкой его любви!» Многое к этому еще присовокупил Савва из слов евангельских — о правде, милости и суде, и о том, чтобы не делать другим, чего себе не желаешь, и заключил следующим обетованием Господним: всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или отца, или матерь, или жену, или чада, или села, имене Моего ради, сторицей приемлет и живот вечный наследит (Мф. 19, 20).
Подняв брошенные с пирга княжескую одежду, хартию и волосы, воевода и его дружина положили все это пред собою и оплакивали живого, как мертвого. «Что ты сделал с нами, князь! — восклицали они, — нам горше смотреть на тебя теперь, когда ты найден, чем тогда, когда бежал от нас; такое обретение печальнее самой утраты! Вот и княжеская одежда, но как мы отдадим ее родителям и братьям! Вот волосы с любимой головы, которыми доныне утешались сердца и взоры их, но теперь не покажутся ли они несчастным как бы вервие удавления! Все это исполнено не радости, а плача! Какое примем за тебя возмездие? В какую светлую одежду облекут нас те, которых сами мы облечем в одежду сетования? Предложенный нам ночной пир исполнен был прелести — он уподоблялся той трапезе, которой обольстил Иаков отца своего, чтоб исторгнуть у него благословение! Подносимая тобой чаша, князь, казалась полна меду любви, а между тем она растворена была горькой желчью! О ночь, в которую мы заснули, будь ты темна, по слову Иова, и да не причтешься ты к ночам лунным! В эту ночь мы, как безумные, достойные всякого осмеяния, в один час упустили из рук труды многих дней! Сон, по грехам нашим, одолел нас, а если бы, как было нам повелено, мы обложили бежавшего узами, то были бы теперь свободны от скорби смертной. Как явимся владыке нашему! Какой камень или какое железо выдержит ту повесть, которую мы принесем твоим родителям и братии!»
Такой плач, такие вопли слышны были и внизу — на земле, и вверху — на пирге, ибо и Савва нисколько не меньше плакал там, как и эти здесь. Да и какой бесчувственный камень не умилился бы, внимая тому плачу! Так прошел день. К вечеру рыдание несколько утихло: сербская дружина стала уже собираться в путь и, возводя взоры на столп, к своему князю, посылала ему прощальное целование и укоризны, со слезами любви: «Прощай, владыко наш, прощай и благоденствуй, насыщай без нас каменную твою утробу! Приимет ли Господь тебя, прельстившего родителей? Достанет ли у тебя духа говорить, что боишься Бога, обманувши нас?» Взывая к нему таким образом в сердечной горести, они в то же время испрашивали у него молитв и благословения и, взяв с собой печальную его одежду, пошли в обратный путь, но дорогою не раз останавливались, обращаясь к роковому пиргу с полными слез глазами, пока можно было еще видеть его издали [