Степенный, самодовольный Сендер не потому подчинил себя всецело одному делу — накоплению золота и упрочению своего положения, что он от природы туп. Нет, он не был глупым, но стал тупым, бездушным, душевно неподвижным потому, что сделал себя рабом денежного мешка. Страсть собственника раздавила в нем все непосредственное, человеческое. Золото опустошило и ожесточило его душу.
Золото — роковая, губительная сила. Куда бы оно ни врывалось, оно несет за собой ужас и опустошение беднякам, моральное растление собственникам. И Ханан и Сендер — его жертвы. Это оно сделало таким бездушным и неподвижным, таким косным и надменным местечковое мещанство, торжественно присутствующее на свадьбе.
О чем говорят движения хасидов и нищих? Это уродливые, судорожные движения людей, раздавленных, сплющенных сапогом Сендера и привитой им идеей рока, верой в мстительного Иегову. Движения этих людей конвульсивны потому, что люди эти несчастны и запуганы. Вахтангов угадывает природу местечкового еврейского жеста. Это — физическое выражение страха и страдания.
В работе над «Гадибуком» воскресают старые споры Вахтангова с габимовцами.
Кто такой цадик Азриель? Святой? Нет, это обыкновенный человек. Он только спокойнее других и глубже их понимает некоторые вещи. И он очень хорошо знает свою слабость. Ему даже жалко себя. Но он считает, что не имеет права разрушать веру в свою святость, иначе распадется окружающая его человеческая масса — хасиды. Этой верой он должен поддержать в других слабые человеческие силы. Артист Варди очень хорошо принимает замысел Вахтангова, и в его исполнении Азриель оживает, как простой и жалкий в своей беспомощности человек.
Но другой исполнитель роли Азриеля, Цемах, хочет всерьез изображать святого, цадика, творящего чудеса. На репетициях противоречия углубляются. Габимовцы, близкие к сионизму, наконец-то получили свою библейскую пьесу, неужели им теперь отступить?
Но что же делать Вахтангову? Отказываться от пьесы? Нет, работа начата и будет закончена.
Уже найден индивидуальный ритм каждого действующего лица. И постепенно этот ритм становится все более театральным, подчеркнутым. Он ложится в основу поэтической и музыкальной формы спектакля.
Новые находки родились из преодоления непонятности языка.
Евгений Богратионович как-то бросает актерам:
— Ну зачем вам этот древний язык, когда его не понимают зрители?
Но улыбается и добавляет:
— А впрочем, мы сделаем язык нашего спектакля понятным для всех!
Вахтангов добивается такой интонационной и ритмической выразительности, чтобы смысл каждой фразы не вызывал сомнений даже без слов и даже вопреки им.