Единственная
уступка, на
какую Шварц
родителей
сподвигнул, —
вполне современная
котельная в
подвале и модерновые
алюминиевые
батареи, ничем
не напоминавшие
чугунный совдеповский
ужас (поскольку
внешнего вида
исторического
поместья это
не портило,
папа-мама со
вздохом согласились).
Ну и изнутри
Шварц развалюху
утеплил как
следует, так
что обитал тут
практически
постоянно.
Ни
единой машины
Смолин во дворе
не обнаружил
— а это означало,
что его бравые
парни собрались
гулеванить
до упора, не
озабочиваясь
возвращением
к родным пенатам.
Даже Шварцевская
«Целика» куда-то
подевалась…
ага, в гараже,
сквозь приоткрытые
двери видно.
Домишко
был ветхий, но,
надо отдать
ему должное,
обширный. Квадратов
в сто пятьдесят.
Иосиф Виссарионович,
даром что сатрап,
о своих ученых
заботился —
а Кладенцев
тогда, в сорок
шестом, хоть
и был тридцати
четырех годочков
от роду, но стал
уже профессором
и получил первую
из четырех
своих Сталинских
премий (за открытие
шантарских
платиновых
месторождений,
если кто помнит)…
Остановившись
на крыльце,
Смолин прислушался.
Музыки внутри
не слышалось,
но доносился
ритмичный
топот, сопровождаемый
бодрыми хоровыми
воплями — посиделки
уже, надо полагать,
в разгаре.
Он
распахнул
простецкую
дверь, привычно
направился
по длинному
коридору в
сторону топота
и молодецкого
пения — прямиком
в гостиную,
занимавшую
добрую треть
дома. Остановился
в дверях, озирая
происходящее
с мудрой снисходительностью
отца-командира.
Уставленный
бутылками стол
и прочие мебеля
были предусмотрительно
сдвинуты к
стенам, а посередине
гостиной
выкаблучивали
два кандидата
наук — светило
шантарской
археологии
Слава Гонзиц
по кличке Камрад
и Кот Ученый.
Заложив руки
за спину, они,
вставши лицами
друг к другу,
мастерски
отбивали чечетку,
слаженно вопя:
Горе
с горем подружилось,
на
дороге в пляс
пустилось.
Гоц!
Гоц! Гоц!
И
с чего их разобрало,
им,
как видно, горя
мало…
Гоц!
Гоц! Гоц!
У
подножья горки
кочка,
видно,
в матку вышла
дочка!
Гоц!
Гоц! Гоц!
Почтенный
домишко поскрипывал
и временами
вроде бы сотрясался.
Смолин понимающе
кивнул. Забава
была старая
и насквозь
знакомая: поддавши,
оба интеллектуала
любили усладить
слух окружающих
неизвестными
всем прочим
песнями, почерпнутыми
откуда-то из
классики.
Шварц,
не снявший
терминаторских
темных очков,
расположился
в большущем
старинном
кресле, задумчиво
оглаживая там
и сям усаженную
на колени подружку.
Подружка млела.
Смолин ее не
помнил ни по
внешности, ни
по имени, но
запоминать
и не стоило —
у Шварца они
менялись так
часто, что не
было смысла
утруждать
мозги, молод
был Шварц, не
перебесился…