Правда,
эти душевные
терзания были
не такими уж
и сильными.
Смолин не собирался
тяготиться
всерьез этакой
лирикой — особенно
теперь, когда
перед владельцем
яиц Фаберже,
пусть даже и
чистейшим перед
законом, встают
серьезнейшие
жизненные
проблемы, о
каких прежде
и не думал…
— Ты
почему не ешь? —
разогнал его
невеселые мысли
озабоченный
голосок Инги.
Так
заботливо это
прозвучало,
что и в самом
деле хоть умиляйся.
После возвращения
из Курумана
как-то само
собой так получилось,
что Инга к нему
перебралась
с изрядным
количеством
пожитков, начиная
с компьютера
и заканчивая
дурацкой сиреневой
лягушкой из
какой-то ворсистой
синтетики,
размером с
доброго пуделя.
И началось,
выражаясь
шершавым языком
юриспруденции,
совместное
ведение хозяйства.
Нельзя сказать,
чтобы Смолину
это не нравилось.
Он реагировал,
в общем, положительно.
Одного побаивался:
как бы не нагрянула
в гости гражданская
теща посмотреть,
к кому же ушла
ее кровиночка,
начавши совершенно
взрослую жизнь.
Визита
гражданского
тестя он как
раз не опасался:
Инга скуповато
делилась фамильными
секретами, но
все же давно
удалось узнать,
что папаша,
субъект не
особенно и
приглядный,
от них давно
уже слинял, и
слава богу.
Зато маменька
с высшим гуманитарным
образованием
как раз наличествовала
— и, судя по тем
же скупым обмолвкам,
о реальном
возрасте нынешнего
дочкиного
сожителя
представления
не имела. Учитывая,
что она вроде
бы моложе Смолина,
и значительно,
можно было,
теоретически
рассуждая,
ожидать коллизий.
Педофилию, вот
радость-то, в
данном конкретном
случае ни за
что не пришьешь,
но неприятные
беседы возможны.
От гуманитариев
женского пола,
сформировавшихся
как личности
при советской
власти и не
вписавшихся
в рыночную
экономику,
можно справедливо
ожидать весьма
даже бурной
реакции на
этакую дочкину
личную жизнь.
Ладно, авось
не найдет и не
выследит, а
стыд не дым,
глаза не выест…
— Потом
поем, — сказал
Смолин, все еще
под воздействием
тех самых невеселых
мыслей.
— Есть
надо регулярно, —
наставительно
сказала Инга. —
Желудок посадишь.
Тебе не двадцать,
в конце-то концов.
Смолин
ухмыльнулся
про себя. Занудством
это никак не
отдавало, просто,
надо полагать,
включился
извечный механизм
хозяйки. Ладно,
переживем, не
напрягает…
— Сейчас
поем, — сказал
он. — Правда.
Закончила? Дай
глянуть.
Инга
принесла ему
несколько
извлеченных
из принтера
листков, рядом
на диван не
села, устроилась
в кресле, исподтишка
косясь с настороженным
нетерпением,
свойственным
всем творческим
людям, жаждущим
в первую очередь
похвалы.
Смолин
одолел восемь
листочков
быстро. Ничего
не скажешь,
изложено
завлекательно
и грамотно, в
лучших традициях
нынешней
американизированной
журналистики:
захватывающая
история про
то, как один
человек (даже
не упоминается,
что человек
этот шантарский,
молодец, девочка,
все правильно)
абсолютно
законно, на
трудовые сбережения,
прикупил в
Курумане ма-аленький
такой домик,
а в домике оказался
спрятан клад,
старые золотюшки
стоимостью
в четверть
миллиона рублями.
И все бы ничего,
но про клад
прознали два
брата-акробата,
один расписной
по самые уши,
другой, наоборот,
патентованный
интеллигент
— и, обуреваемые
лютой жаждой
наживы, предприняли
кучу насквозь
уголовных
деяний, причем
под занавес
сидевший брат
прирезан сроду
не сидевшего.
Этакий мексиканский
сериал на фоне
родных провинциальных
пихточек, пьющих
сантехников
и прохудившихся
крыш. Читателя,
даже привыкшего
к самым убойным
и заковыристым
сенсациям,
должно все же
зацепить, в том
числе и в столице,
куда Инга собиралась
статейку заслать
параллельно
с публикацией
в Шантарске.