Смолин
вдруг обрушился
в прошлое, в
свое безмятежное
пионерское
детство, когда
жизнь была
прекрасна и
удивительна,
когда трещали
барабаны и
заливались
горны, а из
репродуктора
рвалось:
Куба,
любовь моя!
Остров зари
багровой…
Слышишь чеканный
шаг? Это идут
барбудос…
«Шестьдесят
третий год, —
подумал Смолин,
охваченный
некой угрюмой,
тяжелой тоской. —
Мы были сопляки,
мы во все это
верили… а Пашка,
дурак, вздумал
вдруг, кривляясь,
проблеять
неведомо кем
пущенную пародию
на эту песню:
Слышишь
собачий лай?
Это идут барбоски.
Ты поскорее
в кусты удирай…
Слышишь собачий
лай?
«Мы
его побили, —
вспомнил Смолин. —
Мы его побили
дружно и качественно,
хотели сорвать
пионерский
галстук, но
Пашка убежал,
хныча и разбрызгивая
красные сопли,
и никому потом
никогда не
пожаловался,
хотя ябеда-корябеда
была та еще…
Мы были искренни
в той ярости…
и, пожалуй что,
не следует над
ней смеяться,
потому что, как
ни прикидывай,
эти кубинские
бородатые парни
были совсем
не то, что нынешние
долбаные террористы.
И детства своего
пионерского
пронзительно
жаль в первую
очередь оттого,
что мы тогда
были счастливы
непонятным
и невозможным
сегодня счастьем,
мы жили в лучшей
на свете стране
в самое лучшее
время… ну, главное,
мы в это верили,
и точка…
Нет
уж, — подумал
он уверенно, —
фотография
в продажу не
пойдет. Перебьются».
Он
был не сентиментален,
ничуть. Он
просто-напросто
собирался себе
оставить, коли
уж имел на то
право, фотографию
с Че и еще одну
штуку — эту по
соображениям
вовсе уж не
ностальгическим.
Выйдя
в гостиную, он
подошел к стене,
и не обращая
внимания на
прочий холодняк,
украшавший
ее в превеликом
множестве,
уверенно снял
с крючка шпагу
в черных ножнах,
обнажил, крест-накрест
махнул клинком,
размашисто
и умело — и дважды
шумно прогудел
рассекаемый
воздух.
На
вид — сущая
безделушка,
игрушка этакая
весом всего-то
в четыреста
граммов. А на
деле — смертельное
в умелой руке
оружие, способное
в секунду отправить
человека к
праотцам или
куда ему там
ближе.
Шпага
королевских
гвардейцев
Карла X, последнего
Бурбона на
французском
троне: недлинное
трехгранное
лезвие со скупой
гравировкой,
прямо-таки
игрушечный
эфес с увенчанными
короной тремя
бурбонскими
лилиями на
щитке. Легонькая,
изящная безделушка
вроде бы, но
достаточно
сильной руке
сделать выпад
— и у любого
богатыря, если
оплошает, моментально
высунется из
спины добрые
полметра
окровавленного
острого железа…
Стиснув
губы, с застывшим
лицом, заложив
левую руку за
спину, сделал
несколько
выпадов, проворно
отступил, ударил
сбоку. Он не
забавлялся
сейчас — и в
самом деле
представлял
перед собой
живого человека…
Вот только
никак не мог
определиться
насчет лица.
Много там было
лиц, в тумане
— и ни одна рожа,
если рассудить,
недостойна
благородной
схватки на
гвардейских
клинках…