— Все же не понимаю я, — сказал судейский, вникнув, — почему вы так решительно отрицаете возможность проникновения на дачу постороннего? Семен, по вашему утверждению, бродил по саду ночью, и исключительно со стороны переулка и задней стены. А если неизвестный проник с вечера и затаился ну вот хотя бы в жасминовых кустах? Или же перебрался через забор со стороны дачи Загоскина?
— От господина Загоскина никак невозможно, — возразил Акинфий Мефодьевич. — Там курятник, весьма хлипкий, ежели кто-то оттуда лез, куры переполошились бы. И господин Загоскин собак держит, очень свирепые псы, хоть и беспородные, ночью бегают по участку. Загавкали бы.
— И потом куда бы сей неизвестный утром девался? Семен спать так и не успел лечь, когда Агафья раскричалась, а после уж переполох поднялся, — сказал околоточный надзиратель.
— Да через забор мог перелезть, вот тут, с фасада, или даже калитку изнутри отворить, да и выйти.
— Опять же невозможно, калитку на ночь на замок запирают. А через забор, пожалуй, что и мог.
— Ну, вот видите, — сказал судейский с укоризною, — кто угодно мог пробраться и убить. А вы студентов хватаете!
— А скажите, письмоводитель, — спросил вдруг Глюк, — почему это вы помощника садовника все время шибеником называете?
Акинфий Мефодьевич засмущался, понурился, ириску во рту покатал, сказал:
— Да уж так…
Потом глянул косо на околоточного надзирателя и добавил:
— Константин Аркадьич у нас недавно, не знают еще… Это ведь Костька сады обносит, с Криворучкой, молочницы Павки Криворучихи младшим сынком. Тот, Криворучко, постарше, однако заводила всему Костька. Семен, конечно, ни сном, ни духом, простая душа. Но сад он не напрасно сторожит, Костька и его обнесет, стоит только Семену попустить. И телятей невинным прикинется.
— То есть малолетний свидетель оказался еще более ненадежным: уголовный элемент подрастает, — задумчиво произнес Жуковский. — А соврать он мог?
— Мог и соврать – почему ему не соврать? А только вот зачем?
Вопрос был, конечно, риторический, и ответа не требовал.
Но даже если бы и требовал, то все равно никто ничего и вымолвить бы не успел, потому что из-за двери раздался шум, и гул, и топот, и громкий начальственный чей-то голос, Константину Аркадьичу незнакомый.
И не успел околоточный надзиратель шагу к двери сделать, чтобы глянуть, что там такое, как дверь распахнулась, и на пороге явился…
Батюшки!
Сам, сам полицмейстер, Михал Дмитрич Воскобойников!
И в гневе: лицо красное, как бурак, бакенбарды взъерошены, усы встопорщены, чело нахмурено!
Ах, Господи, спаси, пронеси, помилуй!..