На борту шлюпки все также замерло. Под неуклонно приближавшимся к зениту солнцем любое усилие оборачивалось истощением и прерывистым хриплым дыханием. Время от времени мальчик беспокойно шевелился и разговаривал сам с собой на одному ему понятном языке, однако с наступлением дня, делающим горячий влажный воздух все более удушливым, его двигательная активность и желание разговаривать постепенно сходили на нет, и в конце концов маленький Питер покорно и с удовольствием ложился на колени Гудрун, задумчиво вглядываясь в ее чистые голубые глаза. Мало-помалу его веки тяжелели, и тогда он мирно засыпал. Николсон предлагал девушке отдохнуть, но она лишь улыбалась и качала головой. Старший помощник внезапно с неким удивлением понял, что мисс Драхманн, разговаривая, почти всегда улыбалась. Николсону еще не доводилось слышать ее жалоб или видеть выражение неудовольствия на ее лице. Заметив, что девушка как-то странно на него смотрит, Николсон через силу улыбнулся и отвел глаза.
Временами с боковых скамей по правому борту доносилось приглушенное бормотание генерала и мисс Плендерлейт, говорили они много. Во время же пауз они просто сидели и смотрели в глаза друг другу, и тонкая, изможденная ладонь мисс Плендерлейт неизменно покоилась в руке Фарнхольма. Два или три дня назад это неизбежно бы повеселило Николсона, но теперь старший помощник более не находил в этом ничего смешного. Это выглядело скорее трогательно — Дарби и Джоан терпеливо дожидаются конца, совсем его не страшась.
Взгляд Николсона медленно скользил по шлюпке. По сравнению со вчерашним днем особых перемен не было, не считая того, что люди казались еще более ослабевшими и выбившимися из сил, которых едва хватало, чтобы переместиться в последние одинокие клочки тени. Не нужно быть врачом, чтобы видеть, что от безразличия до безжизненности всего один шаг. Некоторые были настолько плохи, что лишь за счет сознательного усилия воли могли приподняться за полуденной дозой воды. Кое-кто, ко всему прочему, уже глотал с трудом. Еще сорок восемь часов — и большинство умрет. Николсон знал, где находилась шлюпка: недалеко от Ноордвахтерского маяка, в пятидесяти милях к востоку от побережья Суматры. Если в следующие двадцать четыре часа не пойдет дождь или не задует ветер, то дальнейшее уже потеряет для них всякий смысл.
По большому счету, единственным радостным моментом было здоровье капитана. Сразу после рассвета Файндхорн пришел в себя и сидел теперь между банкой и скамьей, явно не собираясь более терять сознание. Он уже мог нормально говорить — насколько позволяло раздираемое жаждой горло, — и ни разу еще не кашлянул кровью. За последнюю неделю капитан здорово потерял в весе, но, несмотря на это, выглядел даже крепче прежнего. Для человека с пулей в легком или в стенке грудной клетки, к тому же лишенного всякой медицинской помощи, подобный прогресс казался чудом, во что Николсон отказался бы поверить, не лицезрей он это воочию. Даже теперь старший помощник находил восстановительные способности Файндхорна, стоявшего на пороге пенсионного возраста, весьма труднообъяснимыми. Николсон прекрасно сознавал, что у Файндхорна не осталось никого и ничего — ни жены, ни семьи, и это делало его мужество и неожиданную поправку еще более поразительными. И все-таки, как ни горько это было признавать, конец в любом случае неумолимо близился. Быть может, объяснение лежало в чувстве ответственности Файндхорна, быть может, в чем-то другом. Трудно сказать. Николсон вдруг понял, что слишком устал, чтобы думать об этом. Он закрыл глаза от яркого блеска моря и незаметно для себя заснул под полуденным солнцем.